На пределе!

После полуночи жизнь на заводе почти замирает. Уходят домой формовщики и садчики, уходят из карьеров глинокопы, возчики дров и шамота. Остаются по несколько человек: по одному на обжиге, на сушке, где день и ночь работают мощные вентиляторы. Остаются истопники печей в карьере, калориферной, в котельной. Остаются немногие старики — стражи порядка и пожарной охраны. В эти часы и я, дежурный, могу заснуть часок-другой чутким сном возле телефона, готовый вскочить и бежать туда, где срочно понадоблюсь. О моем месторасположении знают все остающиеся бодрствовать до рассвета.

Я стал пристраиваться на жестком диване, намереваясь вздремнуть, как в дверь постучали. Не ожидая ответа, в кабинет мой ворвалась мотористка водокачки Лена Силкина. От волнения или бега она заговорила не сразу, успокаивая дыхания. Лицо ее исказилось, слезы побежали по щекам. Мало мне сегодня слез Бурдаевой.

— Что с тобой, ты сядь, на, выпей водички, — подаю я девушке стакан с водой.

— Бо-о-юсь!.. — наконец, выговорила она.

— Кого?

— Заключенных… Вчера женщины говорили: сбежали трое зеков из Амурлага. На поселке дом обокрали. Здесь где-то скрываются… Уголовники все… Сейчас сижу в водокачке, мотор выключила, тихо, слышу шаги за стенкой будки, голоса мужские. Я выскочила, и сюда, к вам в контору… Дверь там не заперта, печь топится…

— Но ведь в ночную Дунаев должен дежурить? — спрашиваю. Дунаев — лет пятидесяти мужчина, хромой еще с гражданской войны, был за главного на водокачке.

— Заболел он. Жена вечером прибежала, с животом у него что-то. Соевых котлет наелся, несвежих, живот схватило, — торопливо докладывала Силкина.

Надо идти на водокачку. Завод может остаться без воды. Беру на всякий случай железный ломик, оставленный в конторе каким-то рыбаком. Не скажу, что я хладнокровно выслушал вполне правдоподобную версию Силкиной. Были случаи, убегали уголовники, и даже убивали людей и грабили. Всякое случалось. Ту же бедную Нину Болотину убили бывшие рецидивисты. Силкина с такой верой в мое рыцарство смотрит на меня, что это придает мне смелости. Придает мне смелости и то обстоятельство, которое я только начинаю смутно постигать, что я — человек на ответственном посту. Стало быть, и бояться не положено мне, а если и шевельнется в душе страх, то надежно скрывать его от людей, верящих в тебя, твою храбрость, как эта девчушка в замурзанном ватнике, в разношенных, подшитых валенках, замасленных и обожженных возле печки выпадающими из топки угольками.

Хорошо хоть луна выкатилась из-за горизонта, белая и круглая, как блин. С высокого речного берега отчетливо видна избушка водокачки, притулившаяся у самой кромки воды. В окошках — яркий свет, он лучится из полуоткрытой двери, забытой впопыхах испуганной мотористкой. Мы постояли на берегу, прислушались. Ни звука, ни тени. Иду впереди с ломиком (может, притаились в будке или за ее стеной), сзади крадется трепещущая, как лань, Силкина. Пусто в будке, никого за стеной. Мы оба с облегчением переводим дух, смелеем, виновато улыбаемся друг другу.

Силкина подбрасывает в печку дров, заготовленных хозяйственным Дунаевым, потом включаем мотор. Мерно дрожит насосная установка, амурская вода зажурчала по трубе, пошла в деревянный чан водонапорной башни, возвышающейся на берегу. Мы следим, чтобы не перекачивать чан больше двух третей его емкости. Башня еще осенью наклонилась в сторону, подгнили, видать, бревна-стойки, и похожа она стала, по определению начитанного Бабушкина, на знаменитую Пизанскую падающую башню. Подгнившие стойки мы закрепили бревнами, но все же опасались, что башня, если ее наполнить доверху водой, может опрокинуться. А об этом страшно было и подумать.

Под мерное жужжание мотора и насоса мы перебрасываемся фразами, относящимися к технической стороне дела:

— Мотор греется, — говорит Силкина.

— Надо сверить точность установки. Может, мотор сбился с крепления, — я.

— Всасывающий клапан западает, — она.

— Скажи Дунаеву, он подправит, — я.

Мне надо выйти из водонасосной. Я поднимаюсь с лавки. Вскакивает и Силкина, глядит на меня широко открытыми темными глазами, в них снова оживает панический страх. Шепчет:

— Куда? И я с тобой, не могу одна, — она судорожно хватает меня за рукав.

— Не ухожу я, чудачка, выйти мне надо… — успокаиваю, хотя и верно: решив, что девушка успокоилась, хотел уйти в контору. Пришлось передумать. Постоял на улице, вернулся.

— Не знаю, что со мной, — задумчиво глядя в огонь печки, говорит Силкина. — Никогда так не трусила, как сегодня. Как представлю, что к водонасосной крадутся дальлаговцы, обмираю, руки-ноги отнимаются. Ты посиди со мной, Гена, посиди, пожалуйста. У меня соевые котлеты есть. Хочешь? У меня свежие, — поняв по-своему мое молчание, заверила девушка, доставая из тумбочки завернутые в газету котлетки. Мы жуем их рассыпчатую мякоть. На печке закипает чайник. Мы прихлебываем из жестяных кружек кипяток, заваренный прутиками сухого китайского лимонника.