На пределе!

Дорогой я узнал, что ночью пало сразу две лошадки-монголки. Остались теперь в живых только три коня. Подыхают лошади от плохой кормежки. Овес нужен, а не овсяная солома и лузга, не гнилое сено, жесткое как камыш. А работают лошади много. И часто бежит возчик сзывать народ, чтобы поднять обессилевшего коня, упавшего на дороге. Я понимал драматизм такой потери. Рвутся сразу два технологических потока, это не шутка!

В полутемной конюшне, большой и неуютно для оставшихся трех лошадок (стояло раньше до сорока упитанных битюков), было холодно, пахло остро конским потом, дегтем, карболкой, сыромятной кожей. В двух смежных стойлах лежали павшие лошади, с выпирающими сквозь кожу ребрами, сбитыми холками. У одного конька оскалены желтые зубы, словно конек подсмеивается над людьми и говорит им: «Все, отработал я на вас, отмучился…»

— Одного прирезать успели, — скорбно вздыхая, докладывал старший конюх Николаев. — Другой пал, не заметили. Потрогали, а он уже окоченел. Шкуру снимем.

Странно было смотреть на него, утирающего слезы — жалко лошадок — и хозяйственно помнившего в то же время о пользе, которую может и после своей гибели принести людям конь.

— Мясо надо сдать в столовку, — предложил Кондратенко.

— Нет, лучше на склад, — возразил Копейкин. — Там «усушка» может изрядная получиться. Только на склад. И раздать семейным. Хоть и тощее мясо, но мясо все-таки…

— Три лошади осталось. Мало! — Сумрачно произнес Кондратенко, глядя на меня карими озабоченными глазами. — Що будемо робить, главный? — спросил он меня.

С тех пор, как мы с Кондратенко впряглись в административную телегу, он стал меня называть чаще всего шутливо официально — главный. Восемь лет проработали мы вместе на этом заводе, жили много лет в одном бараке, сколько вечеров провели вместе, мечтая о будущем городе, который строим, о своем будущем. Я уважал Ивана за рассудительность, обстоятельность, незлобливость и высокую порядочность. Сын рабочего Донбасса, потомок запорожского казака, Иван Кондратенко был и сыном того слоя трудового населения Донбасса, которое явилось крепким сплавом русской и украинской наций, русской и украинской культур. И только в сложных ситуациях Кондратенко почему-то вспоминал украинскую мову и произносил тогда любимые свои фразы: «Що будимо робить?» или: «Э, цэ дило треба разжувати». Шутливой тональностью фраз этих он скрывал свою озабоченность, опасения. Он вообще любил шутку, грубую порой, соленую, но всегда уместную и бьющую в цель без промаха.

Один из возчиков, куривший у бочки, ответил на вопрос директора:

— Самим придется впрягаться в сани. Я в прошлом годе ездил под Витебск за больной матерью, там видел: бабы пашут на себе. Жуть! Плачут, шатаются из стороны в сторону, а пашут. Надо! Жить-то надо, товарищи дорогие.

— Вот мы и запряжем Николаева, — сердито проговорил Кондратенко. — Не уберег коней, пусть хомут надевает.

Все с улыбкой посмотрели на смутившегося Николаева, тщедушного узкогрудого мужичка, коих в народе зовут мужичок с ноготок.

— На мне далеко не уедешь, — уныло отозвался Николаев, посмотрев на свои ноги в разбитых валенках.

— Да, ты прав, на тебе далеко не уедешь, — согласился Кондратенко. — А ехать, брат, надо. Или встанет завод, а нас вот, с главным, посадят, по законам военного времени. Думаешь нянькаться станут? — вопрос Николаеву, тот испуганно жмурится. — И правильно сделают. Не умеем хозяйничать.

Когда через полчаса мы с Кондратенко сошлись в его кабинете, он, уже без бравады, повторил свои слова об ответственности. Он распорядился пригласить в кабинет всех начальников цехов, мастеров, десятников.

— И Мацафея обязательно! — крикнул вдогонку убегавшей выполнять приказание курьерше Насте.

По озабоченному виду, энергичным движениям рук, этакой внутренней подтянутости, я догадываюсь, что Кондратенко нащупывает выход из труднейшего положения, в какое нас поставила гибель двух коней. Я попытался было узнать, что именно он нащупал. Усмехнулся, сказал:

— Вот соберем наш малый хурал, посоветуемся. Ум — хорошо, а двадцать — лучше, — и рассмеялся, довольный каламбуром.