На Пришибских высотах алая роса

– Девочка моя, ты еще так наивна. Как бы я хотел, чтобы ты послушала своего опытного отца. Я уже столкнулся в молодости с вашей системой. Нам с мамой даже пожениться не разрешили и узаконить твое появление на свет, а ты хочешь, чтобы тебе простили пребывание в немецком госпитале. Да, одно то, что у тебя отец – немец, есть предпосылка для осуждения.

– Я им не скажу это, тем более, что не считаю тебя своим отцом.

– Хорошо, а как ты объяснишь свое лечение в немецком госпитале? Что? Все русские раненные солдаты получают лечение в немецких госпиталях?

– Нет. Не все.

– Правильно. Не все, а только те, которые соглашаются работать на немцев. Так?

– Ну, наверное, так… по логике.

– И кто тебе поверит, что тебя лечили просто так? Никто, а, значит,… ну, почему ты не хочешь понять, что тебе нельзя возвращаться к русским сейчас, пока идет война. Когда мы захватим Донбасс, я тебя отвезу к маме.

– Мамы нет в Донбассе. Она на Урале. Нас туда эвакуировали.

– Как нет? А я так надеялся ее скоро увидеть. А дойдем ли мы до Урала, не знаю.

– Ну, вот видите, вы даже сами не уверены. Никуда вы не дойдете. Все равно мы победим вас.

Примерно такие разговоры происходили у них почти каждый день. Когда лечение в госпитале было окончено, Иоганн отвез дочку к Марфе Кондратьевне. А через некоторое время его переводили в другой госпиталь. У него была последняя возможность уговорить Софи уехать в Германию. Но у него так ничего и не получилось. Со слезами на глазах он умолял ее:

– Ты моя единственная дочка. У меня нет больше детей. Я люблю твою маму и буду ее любить до конца дней своих. Я не женился до сих пор. И не женюсь уже никогда. В Дрездене у нас хороший дом, у отца мастерские, приносящие приличный доход ты ни в чем не будешь нуждаться. Моя дочь имеет возможность жить в отличных условиях, но сама отказывается от них. Пойми, все, о чем ты говоришь, это политическая пропаганда. Вас просто оболванены ею, и вы, как зомби все повторяете одно и то же.

– А вот это не надо, – зло выговорила Соня, – я люблю свою Родину такую, какая она есть: с грязью и лужами на улицах после дождя, с печками по середине хаты, с туалетами во дворе, с водой в колодцах, которую надо носить за сто верст. Пусть это кому-то кажется неудобным, но это моя Родина. Я в ней родилась, я все это впитала в себя с пеленок, и мне это не кажется ужасным. Мне это не кажется отсутствием условий.

После этих ее слов наступила долгая пауза. Немного остыв, она добавила:

– Прости меня за жесткость, но я тебе сказала так, как думаю, как чувствую. Если ты не ошибаешься, и я действительно твоя дочь, спасибо тебе за то, что дал мне жизнь, свои шикарные густые волосы и способности к немецкому языку. Это то, что хотя бы косвенно может подтвердить твое отцовство. Я остаюсь здесь. Прощай.

– Свои документы и награды, ты найдешь закопанными в том месте, где лежала, а вот это возьми. Если не найдешь документы, то они тебе будут вместо паспорта.

И он протянул ей ее наручные серебряные часики, обнимая ее:

– Спасибо Господу, что он дал мне возможность увидеть тебя, спасти от неминуемой смерти и немножко побыть с тобой, почувствовать себя отцом. Мир так жесток, и в нем столько условностей, нелепых установок, которые заставляют отца и дочь быть по разные стороны баррикад. Ты это поймешь позже, когда повзрослеешь, если выживешь в этой кровавой бойне. Прощай.

Он обнял ее. Соня вдруг почувствовала в тепле, которое исходило от Иоганна что-то такое родное, что у нее защемило сердце. «Неужели, он действительно мой отец? Ведь я никогда не чувствовала такого тепла от папы. Неужели это ток родной крови?!». Никогда, когда Кирилюк ее обнимал или гладил, от него не исходила нежная вибрация, проникающая до самой глубины души. И только теперь она поняла, вспомнив действия того, кого считала своим отцом, что они не были наполнены чувством. Он гладил ее так, как можно было погладить дерево или стол. И только теперь она поняла, что такое отцовское прикосновение. Но назвать его отцом, она так и не решалась, хотя сердцем и душой приняла его. У нее даже слезы выступили на глазах, когда Иоганн, резко повернувшись, пошел прочь. Соне показалось, что и у него блеснули слезы на глазах, поэтому он так резко и ушел. Вот ее настоящий отец, а она его так ни разу и не назвала «папой». Он никогда в жизни не услышит этого слова, обращенного к нему, потому что она, его единственная дочь, ему так ни разу и не сказала этого.

– Папа! – крикнула она вдогонку.

Он резко повернулся. В глазах сверкнула радость и такое упоение, какое бывает только при высшей стадии наслаждения. Его назвали отцом, а ведь он уже и не надеялся когда-нибудь такое услышать в свой адрес. Он не стал возвращаться, чтобы не усугублять горечь расставания. Постоял, посмотрел на свою дочь, пытаясь ее запомнить, и пошел прочь.