На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

В упомянутом донесении Р.Б. Ливерпулу от 28 сентября 1815 г. Каслри положительно оценил саму идею объединения трех могущественных монархов, готовых использовать «все свое влияние для поддержания мира» и даже советовал принцу-регенту принять предложения царя и «соединиться сердцем и душой с августейшими союзниками». Правда, при этом Каслри, по его словам, осмелился выразить Александру I «своe удовлетворение, что союзники не придали этому документу [Акту о Священном союзе. – В. П.] официального характера, который он бы неизбежно получил при публикации в качестве государственного акта». По мнению английского дипломата, Священный союз должен быть делом совести европейских монархов, а не предметом политических дискуссий. Любопытно, что главным аргументом в пользу искренности русского царя, Каслри считает его умственное расстройство: «Несомненно, рассудок императора не совсем здоров. В прошлом году было достаточно оснований считать, что он стремится к завоеваниям и господству. Теперь же всеобщее мнение состоит в том, что он настроен основать свою славу на принципе мира и доброжелательности. С тех пор как решен польский вопрос, в течении дел ничто не обнаруживает иную цель. Он представляется по-настоящему искренним» [Bertier de Sauvigny, 1972, р. 65–69]. Примерно с этих же позиций, представляющих Священный союз как систему идей, не противоречащих миру, писал 31 декабря 1817 г. французский посол в Петербурге Жюст де Ноай графу де Ришелье, занимавшему в то время пост министра иностранных дел. Мысль его заключалась в том, что Александр I, провозгласив нравственные принципы в политике, сам стал их заложником. Каковыми ни были бы его истинные намерения, он не сможет открыто нарушать то, что сам «торжественно провозгласил» [Noailles, 1904, р. 529].

Однако наряду с однозначными оценками были стремления разобраться в причинах появления и характере этого странного документа.

Ф. Лей сообщает любопытное свидетельство французского посланника в Турине графа Габриака, который в личном письме к премьер-министру А.‑Э. Ришелье приводит мнение своего русского коллеги графа П.Б. Козловского о происхождении Священного союза. Козловский все объясняет угрызениями совести, которые мучили Александра после убийства Павла I как косвенного участника заговора против своего отца. Эти угрызения совести не только не прошли с годами, но и «усилили в его душе склонность к размышлению на религиозные темы, которые еще больше усилились в результате наблюдения последних политических событий. Никто – утверждает Козловский – не испытывал более глубокого, чем Александр, восхищения перед талантами Бонапарта. Он не мог не приписать падение этого человека, возвысившегося из ничтожества, силе столь ужасной даже для него самого, чтобы не признать в этом видимое действие Провидения, которого он был только инструментом. Печаль и религиозность способствовали сближению Александра с госпожой Крюденер, и результатом этого сближения стал Священный союз» [Ley, 1975, р. 185].

Особенно не по душе Священный союз пришелся Меттерниху. Он увидел в нем соединение неприятных ему личных качеств царя с веяниями эпохи. В Александре австрийскому канцлеру не нравилось отсутствие настойчивости и постоянства в приверженности определенным политическим принципам. «Ум императора Александра не способен придерживаться идей одного и того же порядка», – писал Меттерних своему императору Францу I 29 августа 1817 г. [Metternich, 1881, р. 54]. Это непостоянство усиливалось от тех перемен, которые быстро совершались в духовной и политической жизни Европы. «Ум человеческий, – сообщал Меттерних австрийскому послу в Петербурге Л. Лебцельтерну 28 июня 1817 г., – любит впадать в крайности. Безбожный век, век, в котором так называемые философы и их ложные учения стремились заменить то, что человеческая мудрость тесно связывает с принципами вечной морали, неизбежно должен был смениться эпохой нравственной и религиозной реакции. Дух любой реакции неизбежно ложен и несправедлив, и только людям мудрым и сильным дано никогда не становиться ни жертвами ложных философов, ни игрушкой ложных святош» [Ibid., p. 51]. В распространении религиозных сект, мистических настроений и т. д. Меттерних видел болезнь современной ему эпохи. Этой болезнью, по мнению австрийского дипломата, страдал и русский царь, который «после 1815 г. покинул якобинство, чтобы впасть в мистицизм» [Ibid., p. 54].

Из всех новоявленных святош больше всего опасений Меттерниху внушала мадам Ю. Крюденер, в проповедях и предсказаниях которой он слышал опасные социальные лозунги: «Она призывает неимущие классы занять места богатых, и ее фанатизм мешает заметить, что она таким образом устанавливает наиболее порочный круг, какой только возможно, тем, что она фактически дает неоспоримое право бывшим богачам, ставшим теперь бедняками, улучшить, в свою очередь, свое положение, снова поставив себя на место тех, кто их экспроприировал» [Ibid., p. 52].