На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Что касается России, то основная ее проблема заключается в религиозном невежестве, поэтому для нее религиозная революция означает в первую очередь просвещение. Эту миссию лучше всего выполняют иезуиты, потому что только они могут дать настоящее религиозное образование, соединяющее в себе истинную веру и науку. Русское духовенство, в силу своего невежества, не может составить иезуитам достойную конкуренцию. Поэтому главная опасность для католицизма в России исходит от протестантов. Местр уже не в первый и не в последний раз отмечает «весьма любопытный феномен: те, кто в этой стране боятся и ненавидят католицизм, тем не менее не испытывают ни страха, ни отвращения к протестантизму». Такое предпочтение нельзя объяснить рационально, так как если бы хоть немного прислушались к разуму, то «системе, которая разрушает почти все национальные догматы, предпочли бы систему, которая, сохраняя их все, добавляет к ним только еще один»[123]. Религиозное невежество способно привести к новой революции, еще более ужасной, чем та, которую только что пережила Европа. Чтобы этого не случилось, необходимо «ввести религиозное образование и полностью передать его в руки священников», т. е. ордену иезуитов.

Таким образом, Священный союз Местром рассматривается как промежуточный этап на пути религиозного просвещения. Россия включается в общеевропейский процесс религиозной революции и тем самым избавляется от православного невежества и протестантского влияния. Но сама религиозная доктрина Священного союза кажется Местру химерической. Христианство как объединяющая народы сила может и должно управляться только папой.

Между тем Александр был далек от мысли, организовав Священный союз, передать его в управление Риму. То, что Местр называл «великой религиозной революцией» в Европе, Александр желал возглавить сам. В обновленной Европе он стремился занять место Наполеона. Но если Наполеон считался гением войны, то Александр хотел быть, по выражению Н.М. Карамзина, «гением покоя». В качестве исторического прецедента русскому царю хорошо подходила роль Генриха IV.

С этим монархом Александра ассоциировали достаточно часто. Владимир Васильевич Измайлов в оде на восшествие на престол Александра I писал:

Прости, что слабыми стихами
Тебя, наш Генрик! славить смел

[Измайлов, 1801, с. 9].

На политических идеалах Генриха IV Александра воспитывал Лагарп. В письме к молодому царю от 30 августа 1803 г. Лагарп, утверждая, что «между главами государств мало, кто достоин подражания», писал: «Генрих IV один сделал и хотел сделать больше, чем все его предшественники. Он был простой гражданин, он знал беззаконие и страдал от злоупотреблений. Так он поставил себе целью положить им конец. Великим несчастьем для народа стала преждевременная смерть этого государя, который имел все средства и пылкое желание заботиться о нем. По крайней мере, очевидно, что его учреждения должны были предупредить революцию, разрушив ее причины» [La Harpe, 1979, p. 83].

В этом смысле Генрих IV выступал как антипод Людовика XVI: сильный и мудрый правитель, осуществляющий народную политику, препятствующую революциям, с одной стороны, и слабый монарх, доведший страну до революции и ввергнувший всю Европу в пучину многолетних бедствий – с другой. С.С. Уваров в 1814 г. писал: «Александр, являя Французам великодушие Генриха IV, говорил с ними его языком» [Уваров, 2010, с. 247]. По свидетельству C. Шуазель-Гуфье, «очарованные умом и приветливостью Александра, французы как бы вновь нашли в северном монархе своего Генриха IV, и новые песни, благодаря своей популярности тотчас сделавшиеся национальными, соединили и совместно прославили эти два великих имени». Не только французы, но и сестра князя К.‑Ф. Шварценберга, главнокомандующего союзными армиями, «которого Александр называл своим товарищем по оружию…никогда не называла его иначе, как Генрих IV» [Шуазель-Гуфье, 1999, с. 311, 340].

Та же мемуаристка передает свой разговор с царем, состоявшийся в Вильно, сразу по изгнании французов из России. «Почему бы, – говорил он, – всем государям и европейским народам не сговориться между собой, чтобы любить друг друга и жить в братстве, взаимно помогая нуждающимся в помощи? Торговля стала бы общим благом в этом обширном обществе, некоторые из членов которого, несомненно, различались бы между собой по религии; но дух терпимости объединил бы все исповедания. Для Всевышнего, я думаю, не имеет значения, будут ли к Нему обращаться по-гречески или по‑латыни, лишь бы исполнять свой долг относительно Его и долг честного человека. Длинные молитвы не всегда бывают угодны Богу».

Далее разговор перешел на Ж.-Ж. Руссо:

Государь уверял, что философия Руссо менее повредила религии, чем сочинения Вольтера. Многие филантропические идеи этого писателя, по-видимому, нравились государю и подходили к складу его ума. Я также отметила некоторые соответствия между идеями государя о всеобщем мире и сочинением Сен-Пьера [Шуазель-Гуфье, 1999, с. 295].