На радость и горе

— Нет, вы поймите: я — главный инженер рудника. Через две недели пускаем новую обогатительную фабрику, строим первый в Союзе город с микроклиматом. Мало того — сами, хозяйственным способом, за счет прибылей, — вне всяких планов, ни проекта, ни денег на это нет — стали осваивать месторождение алмазов на роке Амге. Сотни проблем! Одна сложнее другой! А мне надо разбираться, почему шофер Пупкин развелся со своей женой, почему Иван Сидорович не сошелся с Пульхерией Гавриловной во взглядах на цвет салаки в масле, стульчики для детишек искать!.. И так — каждый день по двадцать часов!.. Я на Севере новичок, меня сюда как градостроителя прислали, мне странно все это. Приучили людей — здесь, как нигде! — к тому, что все решает только «сам», «хозяин», а какой я «сам»! — Кравченко даже тощий живот свой выпятил, показывая, каким должен быть «сам». — Может, просто слаб, неумел, кишка тонка?.. Ну, не по мне такая жизнь! Она вообще бессмысленна, античеловечна! Работа — сон, работа — сон, работа — сон, ничего больше! Тысячи мелочей. Некогда остановиться, подумать. Машина, не человек! — он развел длинными своими руками и стал похож на покоробленную мельницу.

Я усмехнулся, вспомнив свои предотъездные мысли. Что мне было ответить?.. Вот еще один человек затерялся в текучке, в толпе. А может, рисуется? С чего бы это ему выкладываться мне, человеку стороннему, незнакомому?

Должно быть, разглядев недоумение на моем лице, он сказал:

— Да нет, вы не подумайте, что я жалуюсь. И скорей всего я не то, не так говорю. Но вы из Москвы, я тоже — москвич, квартира там есть, работа всегда будет, — я могу уехать в любую минуту. И не могу. Сам же заварил здесь кашу, а теперь уезжать? Нельзя!.. Но ведь крутишься вокруг собственной оси, и каждый человек оттуда — как бог. Там иной мир, общение с людьми, которые по всем параметрам выше тебя, там искусство, какая-нибудь паршивенькая афиша — уже толчок мыслям. Вы понимаете меня?

Я молчал. Алексей Петрович рассмеялся — брови весело разлетелись в стороны — и сел рядом, просительно положил руку на мое колено и стал таким, каким, наверное, и должен был бы быть всегда: молодым.

— Простите, что так вот навалился со своим сумбуром на вас… Но поймите: вот вы сидите здесь, и вы — бог, спустившийся на землю. Понимаете?.. Так рассказывайте! Все-все! Мне Москва по ночам снится. Снится! — повторил он, удивляясь самому себе.

Я отнюдь не чувствовал себя богом и не помню уж, что говорил ему. Мне казалось, пустое, но он все спрашивал, спрашивал…

Я вышел из конторы рудника часов в девять вечера, но было светло как днем: тут стояли белые ночи.

В зените небо размалевали алые перья облаков, ниже к горизонту они багровели, а потом становились фиолетово-синими. Но это были лишь основные цвета, а по ним скользили, меняясь с каждой минутой, оттенки сиреневого, зеленого, розового, и только просветы меж облаками оставались однотонными, голубовато-белыми — такими бывают первые ландыши в высокой траве, в тени чистого осинника.

Такое вот сумасшедшенькое небо.

А внизу — на бесконечных увалах, горушках — черная, этим странным ночным днем черная щетина тайги. Как тревога, предостережение.

«Какой-то восторженный, что ли?.. Каша в голове», — подумал я о главном инженере.

Тут в дальнем конце поселка раздались два звонких удара колокола, и изо всех домов, брусчатых, обшарпанных, стали выходить нелепо одетые люди. Мужчины в черных костюмах, нейлоновых рубахах и галстуках, женщины в открытых вечерних платьях. Чулки — каких только не было здесь чулок! — ажурные, со стрелками, безразмерные, со швом и без шва, ярко-синие, зеленые, простого телесного цвета и белые — как будто вышагивали не ноги, а нитяные шпули…

Все держали в руках зеленые ветви карликовой березы с мелкими клейкими листочками и отмахивались ими, как веерами, от комаров. Комары жалили их, гнали прочь, но они шли неторопливо по развороченной бульдозером улице, по грудам камней, осторожно обходя грязные лужи, высоко, как цапли, поднимая ноги.

И все это шествие свершалось в тишине, абсолютной тишине. Только и слышно было, как зудел гнус и вдали, где строилась фабрика, редко, протяжно, словно болотная выпь, ухал пневматический молот, вбивая в вечную мерзлоту железобетонные сваи.

Диковатое, ненастоящее небо вверху… Опять звонко ударил колокол, и вереница людей двинулась чуть быстрей, запрыгали в руках зеленые вееры-веники.

Меня еще качало от усталости после бесконечного перелета сюда, двух пересадок, взбалмошного разговора с Кравченко, в голове гудом гудели авиамоторы и чьи-то голоса. Я очумело смотрел на действо, разворачивающееся передо мной, оно показалось мне почти мистическим: та же московская толпа, уместная там, на асфальте, и столь фантастическая здесь, — близко, за двумя рядами домов стояла тайга, небо зловеще и насмешливо играло красками. Словно прилетел я к тому же, от чего бежал, только тут все выворочено наизнанку.