На радость и горе

Моторы стонут под окном, их стон, удаляясь, становится все тоньше, призывней. И уже нет, как не было, сна. Ты встаешь и, наскоро поплескав в лицо водой из неуклюжего рукомойника, едешь во тьму, которая становится ближе, домашней, чем случайный уют автопункта.

«Вот доберусь до конца — тогда отдых…»

Тревожное и вместе с тем радостное чувство.

Должно быть, в последние месяцы точно так в Орокуне и жили все: каждый работал не только за себя, но и за товарища, который был сейчас на Амге (слово-то какое вкусное — «Амга!»). Наверное, не минуло это чувство и меня, иначе зачем бы я поднимался на рассвете и целый день на ногах — я уже стал не то директором завода силикальцита, не го местным прорабом: сам бегал по складам, конторам, выбивая нужные материалы, чертежи, деньги.

И все меня принимали теперь за своего. Иногда по вечерам, сменив спецовку на пиджак, тщательно вычистив его, я шел с другими на звук колокола смотреть кино, отмахивался березовыми ветками от комаров — к ночи их всегда больше — и уже не удивлялся пестроте вечерних одежд. Фантастика и для меня стала бытом.

А еще вспомнил я, лежа в ночи, как забежал однажды в мастерские — нужно было срочно выточить одну детальку — и увидел там своего попутчика по самолету. Он, сидя на станине электромотора, в полудреме жевал жесткие охотничьи колбаски, не снимая с них шкуры, запивал чаем из бутылки, сизые скулы его двигались медленно, как уставшие жернова.

— Точи сам, если срочность, — сказал он, отвернувшись. — У меня обед. Имею я право на отдых?

Я не стал спорить и включил токарный станок.

— И вообще у меня своя срочность, — пояснил он через минуту. — Два раза сам приезжал, главный инженер, проверял: гну вот, варю из труб стульчики в самолет. Детишкам. Говорит: «Душа винтом, а чтоб до завтрева были…»

Я, рассмеявшись, прочел ему:

Не верь, что мертвые мертвы!
Покуда в мире есть живые,
И те, кто умер, будут жить!..

— Чего-чего? — спросил он.

Я промолчал. Вдруг, в ту секунду стихи эти как-то странно соотнеслись в душе с прежними моими московскими мыслями. И в этом не было ничего тягостного.

Стальные стружки упругими волнами плескали из-под резца, покалывали запястье, и я чувствовал себя сильным.

— А ты же сварщиком хотел! «Волгу» хотел! Суп пити, соус барбарис! «Мадам, уже падают листья!..» Что ж ты здесь?

— Сварщиком! Я комаров не нанимался кормить. Хотел на Амгу податься: там платят больше. Так туда, говорят, не всех пускают: только проверенных. А я, выходит, непроверенный… К черту «Волгу!» Какая тут жизнь! Двадцати процентов кислорода не хватает! Шутка ли — двадцати! Кис-ло-ро-да! Два раза руку поднимешь, а сердце стукнет три раза. Это что — демократия?.. Вот заработаю на дорогу — и шабаш. Свое здоровье дороже!

Я уже выточил детальку. Подошел к нему и, улыбаясь, несколько раз сильно тряхнул его мягкую потную руку.

— Молодец! Правильно решил! От имени парткома!.. От имени месткома!.. От имени всего коллектива!..

— Чего-чего? — он в изумлении так выкатил глаза-пуговицы, что я побоялся, они вот-вот оторвутся.

— Дядя, не верь, что мертвые мертвы! — повторил я. — Впрочем, тебе этого не понять… Дядя, слушай, а ты живой? Живой, а? — и ткнул его пальцем в бок.

— Ты случаем не того, парень? — испуганно спросил он. — Может, кислородное голодание?..

Я ушел.

В день моего отъезда на завод силикальцита пришел Кравченко. Все облазил, осмотрел, а потом сказал:

— Здо́рово! Почти так же я и сам думал сделать, но у вас хитрей.

— Как это сам?

— Да копошились мыслишки. Я еще до вас кое-что набросал, — он вынул из кармана маленькую записную книжку и показал мне мелко, небрежно набросанный чертежик. Я долго разглядывал его. Действительно, почти все мои идеи были заложены в этом чертежике.

Так что же, мой приезд сюда был необязателен? Все и так обошлось бы?.. Так мне обидно стало, так обидно, что я закричал:

— Зачем же вы голову мне морочили? Зачем сюда вызвали? Зачем?

— Я же не специалист, Сергей Иванович. Что же вы обижаетесь? Мало ли что… И ведь у вас лучше получилось! Разве я смог бы! — он опять раскинул мельничные свои крылья, пустил вразлет брови, карие глаза были добрыми, как у телка. — Ведь если бы не вы, нам и с Амгой, и с городом — труба!

И тут я подумал: бог с ним, с его чертежиком, при чем тут мое самолюбие! Кравченко прав в главном: пусть краем души, но и я причастен к строительству нового Орокуна, к Амге, на которую «пускают только проверенных». И не знаю, по каким уж там ассоциациям решил: да, есть людская река, и многих она несет против их желания, но есть и кормчие на этой реке. Кравченко — из таких.

И вообще на него нельзя было сердиться. Я улыбнулся ему.

Он провожал меня в аэропорт и рассказал по дороге, что по проектным делам предстоит командировка в Москву, что самый резон лететь ему, главному инженеру, но сейчас начнется такая же запарка с городом, как с Амгой, и уж пускай едет опять директор рудника.