На радость и горе

— Я — в гостинице.

— А-а, — он зевнул, улегся на брошенную в проходе стеганку и, помолчав, добавил: — А я все лечу… Ничего, мы народ привычный: поперек порога лягу, утром рубец на пузе разотру, да и пойду дальше, — и заключил с неожиданной злобой: — Гостиница, ковры, белая простынка!.. Демократия!

Ни разу в жизни я не ругался, но тут как-то само собой выговорилось:

— Сволочь ты, однако. Шкура!

Вернулся в гостиницу и, почему-то успокоившись, сразу заснул.

Сутками я пропадал на заводе. Решение было найдено в первые же дни, и, доложив о нем, я мог бы уехать. Но что-то мешало мне. Я объяснял это желанием увидеть воочию реконструированный цех — но сколько уж таких цехов я видел! — и все откладывал свой отъезд.

Вставал на рассвете. Мне нравилось наблюдать, как постепенно вянет на востоке малиновое, звонкое небо, как исподволь набегает на него серенькая, легкая дымка, а затем и она исчезает, и небо становится дневным, синим, простым.

Мне начинал нравиться и поселок. Он стоял на склоне сопки. Между домами вздыбливались вдруг громадные замшелые валуны. Из-под камней выбегали веселые ручейки — таяла вечная мерзлота, — они, сливаясь в прозрачные потоки, перепрыгивали через главную улицу и терялись в тайге.

Бледно-зеленая вблизи, синяя на дальних увалах, тайга уходила к самому горизонту. Но эта бесконечность ее не угнетала, может быть, потому, что я знал: вон за той сопкой будет еще одна, а за ней еще горушка, и еще, и там тоже живут люди и строят новую фабрику на Амге.

Наверное, не только мне тайга казалась доброй: в поселке берегли каждое деревце. Я видел однажды, как Кравченко жестоко отчитывал дюжего бульдозериста, который случайно задел ножом похилившуюся березку, и тот покорно молчал, вздыхал, боясь поднять глаза.

С Кравченко мы встречались редко, хотя я часто бывал на новой обогатительной фабрике близ Орокуна, которую готовили к пуску. Стены ее — из алюминиевых панелей — вздымались высоко над зеленой тайгой и матово отсвечивали на солнце. Громадный, срезанный изящным уступом куб был будто бы привнесенным сюда из другого мира. А внутри здание было нафаршировано грохотами, обсадочными машинами, шаровыми мельницами, железными, отвесными, как на кораблях, трапами. По ним сновали люди, казавшиеся снизу малыми детьми, игравшими во что-то забавное. Крыши пока не было — отчерченный резко кусок безоблачного неба, и под ним, на самой верхней высоте — совсем уж крошечные фигурки сварщиков с вспышками бенгальских огней в руках: они ставили последнее перекрытие.

Может быть, среди них был и мой попутчик с воробьиными глазками?.. Вспоминать о нем было неприятно, да и никак он не вязался в сознании с этим суетливым, веселым многолюдством. Но ни разу я не встречал здесь и Кравченко и как-то сказал ему об этом.

— Так что ж что пуск! — Алексей Петрович удивленно взмахнул нескладными своими руками. Видно, была у него такая привычка. — Тут всем ясно, что надо делать. Все и так спешат. А зачем я? Палочка-погонялочка? Людям мешать? Нет, это не надо. Вот на Амге…

И тут он запальчиво начал рассказывать о неувязках в проекте, о необоснованных претензиях заказчика, о Стройбанке, который не хочет платить деньги за выполненные сверх программы работы… А я невольно подумал: «За Амгу-то с него не спросят, если даже и не возьмут там алмазы в этом году. А тут… Не восторженный он, а наивный, что ли? Почему он так уверен в себе? И этот его риск с городом! А если бы я не смог поставить силикальцитный завод на ноги?..»

Ночи стали спокойными. Рев машин теперь не будоражил. Наверное, я просто привык к шестичасовой разнице с московским временем и засыпал мгновенно.

Но как-то МАЗы уже не пошли к Амге: все необходимые грузы были отправлены. Я лежал, слушал тишину и вдруг понял: мне уже не хватает этого рева машин.

Из полузабытого далека, из юности пришло воспоминание. Нет, не воспоминание, а скорее чувство, которое я назвал бы властью трассы. Я знал его хорошо.

Тогда зимой я мотался механиком на одной такой северной трассе…

Издалека, сквозь белую заметь тумана мелькнет огонек избы, и еще бездомней засвистит ветер за стеклами кабины, мотор будто притихнет, и станет слышно, как резко скрипит сыпучий снег под колесами. Последний километр растянется в вечность…

Наконец остановка. Ты выскакиваешь из машины, на ходу-что-то крикнешь дежурному «прогревальщику». Сквозь терпкий запах бензина услышишь — нет, почувствуешь губами, кожей лица вкус уюта, жилья. Распахнешь дверь гостинички. А там — сонная хозяйка (они даже днем сонные), там чай-чифирек, и можно вытянуть ноги, посидеть недвижно и ответить лениво на чей-то вопрос или промолчать. Ты даже позволишь себе лечь на койку и задремать, и снова увидеть, как наяву, пляшущую в зареве фар и все ускользающую вбок колею дороги. Но крепко заснуть не сможешь. Будешь слышать, как, взревев, опять притих мотор под окном (он покажется живым и усталым) и как мимо тебя — одна за другой, одна за другой! — идут, идут машины, шурша ветрам. Одна за другой, дальше, дальше… И вдруг появится чувство, что ты выбился из строя, отстал.