На радость и горе

— Он — человек пробойный! — объяснял Алексей Петрович. — Как специалист, знаете… Ну, не стоит говорить. Главное — пробойный: в кабинетах ему привычней. «Хозяин»! «Сам»!.. А тут надо будет на месте чертежи перекраивать, лучше уж мне остаться…

Он замолчал надолго, но, прощаясь, стоя у самого трапа, сказал, по-детски обиженно оттопыря губы:

— Ох, как я завидую вам! Москва… Говорят, Собачью площадку на Арбате, Кривоколенный переулок срыли сейчас. Грустно! Так вы найдите то место, поклонитесь от меня, ладно?.. Любимые мною места.

Самолет взлетел. Я видел, как Кравченко, махая рукой, шагал за ним прямо по лужам.

«В сапогах, ничего…»

Даже сверху фигура его выглядела нелепой, нескладной. Он был один сейчас на летном поле, лишь вдалеке, у домика аэровокзала стояла толпа пассажиров, мешки, чемоданы…

Внизу поплыла тайга. По склонам сопок меж зеленых деревьев сбегали вниз коричневые полосы: тут прошли весенние ручьи, смыв с камней тощий слой земли, мхов.

Где-то справа осталась Амга.

Я уютнее устроился в кресле, закрыл глаза. На душе было горестно. Но я уже знал: впереди меня ждет жизнь иная, чем прежде. В суматохе последних дней я просто не успел подумать, какая именно, что и как мне придется менять в себе и вокруг себя, но твердо знал: все переменится.

ТОПОТУН

Жена у меня умерла, когда сыну, Борьке, было шесть лет. Теперь ему пятнадцать. И с каждым годом, по-моему, все больше проблем с ним. А главная — я не знаю, куда определять его на лето, когда сам уезжаю в экспедиции: я — геолог.

Раньше-то я просто подбрасывал Борьку своей сестре. Но стоило войти ему мало-мальски в разум, как он люто невзлюбил ее. Она утверждает, что у племянника — «совершенное отсутствие родственных чувств». Но, пожалуй, дело в другом: уж очень сестра бестолкова и суетна, а Борькин бог — логика. Иногда я даже боюсь: умеет ли он вообще что-либо сопереживать, остро, мучительно, или все головой берет?.. Нет, не в том смысле сопереживать, какой вкладывает в это слово сестра: не родственных чувств я ищу в нем, даже не привязанности, а способности — пусть хотя бы мгновенной — чужое принимать как свое.

В том-то вся соль, чтоб чужое. С этого, по-моему, и начинается настоящая доброта — с умения поставить себя — сердцем поставить — на место другого человека.

А Борька… Или он слишком уж сосредоточен на себе?.. Не всегда я его понимаю.

Тем более эти многомесячные разлуки: приедешь, а он — совсем другой человек.

Поэтому и решил я этим летом вытащить его с собой, в тайгу. Меня прикомандировали к экспедиции, которая работала севернее Байкала. Был выбор: Байкал или Сихотэ-Алинь на Дальнем Востоке. Мне для работы это было безразлично, а выбрал я первое: все-таки поближе, и билет Борькин стоит дешевле.

Я уже прожил тут месяц, когда у Борьки кончились занятия в школе и он прилетел в Иркутск. Там мы и встретились.

А дальше — на маленьком самолете, на катере по Байкалу — к дальнему поселку, откуда до экспедиционной базы еще километров тридцать с гаком. Летом дороги тут нет, но мотается маятником вертолет с грузами. Можно было бы и нам с ним добраться, но я решил пойти пешком: из-за Борьки. Пусть посмотрит. Все-таки Байкал, несмотря на всю дикость свою, мог оставить еще и впечатление какой-то роскоши, праздничности, а мне хотелось, чтоб Борька и другое почувствовал.

Это «другое» начиналось за первым же перевалом. Поднявшись на него, мы оглянулись и постояли молча. Было солнечное утро. Байкал распластался перед нами во всю ширь, выгнув упругую, словно бы литую спину, и гладь его была светло-синей, почти белой на солнцебое, какой-то открыточно-легкой. И эту легкость ее еще подчеркивали могучие кряжистые сосны, взбиравшиеся по склону сопки к нам, их стволы были цвета почерневшей меди.

Но уж за перевалом-то ни одной сосны не было. Метров сто-двести вниз, и начиналась странная, словно бы нездешняя долина. Оно и действительно так: долина эта походила скорее на приполярную лесотундру, чем на байкальскую тайгу, она и уходила-то широким клином прямо на север.

Чахлые лиственницы, березки с бледной листвой и буреломы, буреломы, а вдоль речушки — глыбы камней, покрытых разноцветным мхом, и меж сглаженных сопочек, меж их чернолесья вдруг, каждый раз вдруг — громадные поляны — «елани» — сочной травы, на солнце — салатово-яркой, в тени — серой, как сталь на изломе. И такие приманчивые, такие нетронутые были эти окна, но только для непосвященных. Стоит ступить на эту траву-мураву — и ухнешь по пояс, а то и глубже: там боло́тины-пропастины, не лучше якутских бадара́нов.

Все то же солнце светило, но сразу сумеречно на душе стало.

Сопки, сопки вокруг… Вдали они тоже синие и будто бы легкие, но стоит набежать маленькому облачку, и все грузнеет, оседает, становится будто бы однотонным, и уже кажется: сопки эти из небесного круга, очерченного горизонтом, сваливаются к центру, на тебя, давят.

Я сказал Борьке:

— Смотри под ноги.