На радость и горе

Хотя ничего смешного тут не было. Теоретически — у меня-то в этом не было сомнений — я мог доказать точно: «метода» такая давно найдена. Мне нужно отыскать лишь кое-какие остаточные доказательства на практике, в толще гор, — за этим я и приехал сюда. И я рисовал Дронову схемки расположения пегматитовых полей и пытался объяснить всякие премудрости, которые он не то что бы не понимал — не хотел понять: если признать, что может существовать мой метод поисков, если признать целесообразность его, то тогда нужно было бы осознать и другое — всю убогость топтания по тайге вслепую, которым до сих пор только и занималась экспедиция, и зыбкость таких понятий, как интуиция, а может быть, и талант.

Вот этого-то Дронов и не умел сделать, поэтому-то и подсмеивался над «методой».

А вое же я не обижался на него, мне он казался полезным для дела, хотя в экспедиции на этот счет существовали разные мнения, и уж во всяком случае — занятным. Иногда я подумывал даже: в сущности, мы с ним идем к одному и тому же, только с разных сторон, и он сам не очень-то ясно понимает, чего хочет.

Занятный человек… А внешне — нелепый: длинный и тощий, волосы прямые и всегда гладко причесанные, как бы приклеенные, а взгляд — плавающий и какой-то потухший. В экспедиции его прозвали «брадобреем». Вот как случилось это.

Через неделю после того, как Дронова поставили во главе экспедиции, он вызвал на совещание всех начальников полевых партий. И однажды утром все они ввалились в его кабинет — громкоголосые, бородатые, в ковбойках, клетки которых давно уже потеряли различия в оттенках, в сапогах, изляпанных, кажется, несмываемой таежной грязью. Дронов, нахмурившись, оглядел эту ватагу и сказал недовольно:

— Я и не знал, что у нас сегодня и баня, и парикмахерская закрыты. Придется, перенести совещание на завтра.

Кто-то спорить стал: мол, что вы, открыто все, но Дронов, все так же хмурясь, не поверил и вышел из кабинета.

И только тут все приметили, какой сам-то он гладковыбритый и всегда в иссиня-белой нейлоновой сорочке с галстуком, хотя каждый день ему приходится не только по кабинетам ходить, но и по штольням в горах лазить, по камералкам и всяческим мастерским… И кто-то вспомнил, как Дронов ему рассказывал: купил сразу сто штук нейлоновых белых рубашек и каждый день меняет их — все очень просто.

И уж на следующий-то день на совещание все пришли в аккурате и даже бороды сбрили.

Так и приклеилось с тех пор за Дроновым — «брадобрей». Еще и потому приклеилось, что одними бородами тут дело не кончилось. Дронов открыл в экспедиции новую должность — инженера по НОТ, научной организации труда, и вскоре человека на нее пригласил, юркого, дотошного, молодого. В лабораториях завели специальные картотеки, с помощью которых мгновенно можно было навести любую справку о работе экспедиции, партий за последнюю пятилетку; диспетчерская стала ведать теперь небывало множественной системой связи — селекторной, радио и телефонной, любого человека, будь он где-нибудь в партии, или в мастерских, штольнях, или в соседнем с Дроновым кабинете, начальник мог отыскать в любую минуту, в крайнем случае, если уж пропал кто и не найти, — такое тоже бывало, — Дронов мог заговорить громогласно, на весь поселок и на все близлежащие горы с помощью уличных репродукторов. Все работники экспедиции, включая начальника, перед началом работы каждый день должны были с одной доски на другую перевешивать какие-то номерки, хотя не такое уж большое управление было, и вахтер дядя Вася всегда знал в точности, кто из работников что в эту секунду делает. И еще много новшеств придумал Дронов со своим инженером по НОТ: иную систему отчетов, всякие кружки и семинары дополнительные, и люминесцентное освещение, и еще что-то.

В каждом таком нововведении были свои резоны, и все соглашались с ними, но мне почему-то казалось, что управленцы рассказывали о них с некоторым испугом, хотя и не без насмешек. Лишь один человек — Лямин, главный геолог экспедиции, сухонький, симпатичный старичок, — попытался поспорить с Дроновым, и то — по пустяку: из-за люминесцентных ламп. Лямин упорно не хотел ставить их в своем кабинете. Он рассказывал мне:

— Дронов меня в консерватизме обвинил, как дважды два доказал, что лампы эти обеспечивают для меня научно обоснованную освещенность рабочего места, — все так! Но какой же я консерватор? Просто у меня от молочного этого света глаза слезятся. Что я могу поделать? Текут слезы, и все тут!.. Да разве ему втолкуешь? Не кричит, а вычитывает: «Нужно культурно, научно хозяйствовать» — и рукой этак машет… Разве поспоришь с ним?.. Я попытался, а он говорит мне: «Может, оттого они слезятся, что на пенсию вам пора?..» И так он это спросил, что я испугался: вдруг и под возраст мой научную базу подведет!..