На распутье

— Хорош православный, хороша вера, если у них в почете вор! — ядовито усмехнулся ксендз.

Ляхи, задрав от высокомерия головы, засмеялись. Пан Будзило, проходивший мимо только что отстроенного дома ксендза, на двор которого выволокли Мятого и его товарища, подкрутив свои крысиные усики, крикнул:

— Посадить, собаку, на кол!

— Залучше, пан полковник, повесить москаля за ноги, — сказал какой-то летучий гусар, гремя доспехами, которые он не успел снять, воротившись с грабежа; вылазка была прибыльная, гусары набили сумы русскими мехами, и потому этот пан находился в радостном состоянии, назвать же себя вором он, конечно, и в мыслях не допускал.

— Какой добрый пан, — отбрехнулся Левка. — А вот ежели б ты попался мне, то я бы так тебя уделал, что сразу обделался.

Здоровенный лях ухватил Левку за шиворот, но Левка был не из тех, кто слыл трусом.

— Ты, скотина, посмеешь касаться меня, русского князя?

Паны затрясли бритыми подбородками, подняли хохот.

— А что вы таскаете моих славных казаков? — спросил, проходя мимо, атаман Швыдченков: ему почему-то захотелось вызволить из польских лап этих двух отпетых.

— Я, может, ослухался? — зло уставился на него ксендз. — Этот свинья посмел украсть моя торба!

— Казак не ворует: он отымает, у кого грабленое.

— Станем мы, христиане, мараться, — покивал Левка.

— Атаман верно говорит, — заявил случившийся тут Купырь, ринувшийся на выручку старого товарища, невесть как вынырнувшего в тушинском таборе.

— Вы меня, Панове, не злите. — Швыдченков лязгнул саблей, уводя Левку с товарищем.

— Не с того ль света выполз, Лева? — попытал Елизар.

— Бывал, братове, я на волоске.

— Мы много где бывали, — сказал Левкин товарищ с бельмом на глазу.

— Спасибо, господин атаман, выручил, — поблагодарил Левка.

— В другой раз не попадайтесь, — посоветовал, уходя, Швыдченков, — не то окажетесь на кольях.

— Пошли до моих хором. — Елизар кивнул на «царский» дворец.

— Что ж ты, али около него? — попытал Левка, когда вошли в жилье Купыря: в крохотный домишко на задах царского огорода.

— На мне была мыльня, а ныне царишка смылся.

— Куды?

— Бают — в Калугу.

— Теперь ты, стало, без дела?

— Я так кумекаю, Лева, шо нам надо бечь к нему. Тут нас перевешают как собак, — сказал Купырь, ставя закуску.

— Не, Елизарий, мы с товарищем подадимся на Можайскую дорогу, — отказался Мятый, усиленно работая зубами.

— Как хошь, а по мне так — податься в Калугу, а на Можайской можно угодить к ляхам.

— На ляхов у нас дробь да кистеня, ай не знаешь?

— Что ж, вы — на Можайку, а мы, видать, в Калугу. Авось когда встренемся, — сказал, как окончательно решенное, Купырь. — Ну-ка, отпробуем царского аликанту.

Как стемнело, они незаметно выбрались из табора.

XXIX

Тушинский табор походил на муравейник. После бегства «мужа» Марина как помешанная с раннего утра носилась по табору, уговаривая рыцарей и казаков идти в Калугу, на подмогу к «царю». Она не останавливалась ни перед какими средствами, лишь бы расположить к себе сердца. Атаман Иван Заруцкий на ее уговоры заявил прямо:

— Я казаков к нему не поведу. Вор он, не царь!

Марина вцепилась в атамана:

— А не ты клялся ему в верности?

— Я верен только своей сабле. — Заруцкий оглядел шляхтянку с ног до головы, примеривая ее на себя. Марина видела по его глазам, чего он хотел… Выпроводив из палатки сотенного, он облапил ее, повалив на свою походную кровать… После, криво посмеиваясь, похвалил:

— Гарна бабенка!

— Иди к бесу. Я на тебя много рассчитываю, Иван. — И посулила: — Будешь иметь все!

— Моя сабля, государыня, к твоим услугам, — заверил ее Заруцкий.

Казаки мялись: когда в Тушине сидел царек, то была хоть какая-то крепость, теперь же выходило, что служили шляхтичу, польскому гетману, презиравшему Русь!

Чесались и тушинские бояре: сидели в западне… Первыми покинули стан, переметнувшись к царю Василию, Захар Ляпунов, Федор Засекин, князья Василий и Михайла Туренины.

Из-под Смоленска пришла туманная грамота короля: трона добивался то ли для сына, то ли для себя…

Три дня спустя в стан к королю под Смоленск снарядили послов — от имени Московского государства, во главе с Михайлой Салтыковым. Давно боярин Михайло Глебович Салтыков запродал иноверцам и шляхте свою темную душу и теперь уже боялся оглядываться назад. При одной такой мысли по спине его пробегал озноб. Канцлеру литовскому Льву Сапеге он писал о своей рабской преданности:

«…А я, Лев Иванович государь, з детми своими и со всем своим родом, как дали свои души великим государем Жигимонту королю и Владиславу королевичу и вам, великим сенаторем, и великим государством короне полской, так служить и прямим…»