На распутье

Вместе с ним приехали: князь Василий Рубец-Мосальский, Юрий Хворостинин, князь Федор Мещерский, дьякон Иван Грамотин, Лев Плещеев, Никита Вельяминов, Тимофей Грязной, Федор Андронов. Послы везли тушинскую грамоту — звали на московский престол королевича Владислава. Тушинские продажные бояре сорвали глотки, утрясая статьи грамоты. Салтыков наседал на Филарета, предостерегая, что, лишась покровительства Польши, Русь затуманится в смутах.

Но, как ни наседал Салтыков, посольство все же раздвоилось. Под стать Салтыкову в услужничестве панству были медно-рыжий, с лупастыми глазами дьяк Грамотин да темный человек Федька Андронов, до смуты кожевник на Москве, этот в дороге говорил:

— Ни в чем не перечить королю, идти на согласье.

— Как бы ни было, а свою веру мы ни в коем разе не продадим, — возразил Юрий Хворостинин.

На закате въехали в село в пяти верстах от Смоленска, в ставку короля, шатер его стоял около оскверненной коронным войском церкви. У послов захолонуло сердце, когда увидели конские зады внутри храма. Именитое рыцарство — все в русских собольих шубах и сафьяновых сапогах, с напомаженными усами — ждало послов пред шатром. Когда вылезали из саней, Тимофей Грязной упредил Салтыкова:

— Ты, Михайло Глебыч, гляди, Русью не торгуй! За то нам прощенья не будет!

Салтыков, обсасывая оледенелые усы, ответил:

— А где она, Русь? Кончилась! Без Польши мы — не жильцы.

Два дня послов прощупывало рыцарство; тушинцев кормили и поили как на убой, речи за столом сводились к одному: покуда королевич Владислав утвердится на московском престоле, зело еще молод, — королю будет бить челом патриарх, весь собор, бояре, дворяне. Послы больше не сомневались: Сигизмунд домогался русской короны для себя.

В водянистых глазах короля промелькнуло подобие улыбки. Надо было погладить преданных ему москалей.

— Жить нам, бояре, в мире. Вас ввели в заблуждение, посеяв между нами рознь. Я же всегда доброхотствовал и радел за благополучие ваше, как за свое, и у меня с радными панами нет желания искоренять ни ваши святыни, ни покорять ваши города.

— Люди латинской веры должны входить в наши церкви не со спесивой гордостью, а с уважением и даже страхом, — сказал князь Мосальский.

Сигизмунд, покашливая, сузил глаза, отчего лицо его сделалось еще холоднее, белой, унизанной перстнями рукою он погладил бородку и усы, скрывая выступившую на губах презрительную улыбку.

День промаялись, не добившись согласия: русские требовали, чтобы Владислав венчался на царство по русскому обычаю московским патриархом, король же ставил условием, что, пока в Московии смута, сыну его туда ехать нельзя. Еще два дня тягались с панами. Магнаты надменно требовали себе особого почета на Руси.

С середины дня до ночи мусолили статью касательно иудеев, тушинцы, к их чести, единогласно заявили: зело вредных сих людей в Московское государство не пускать!

— Скорей небо упадет на землю, чем мы пустим их в Московию! — сказал Мосальский с угрозой. — Станете принуждать — предадимся царю Василию. То наше последнее слово.

Четвертого февраля 1610 года были наконец-то составлены статьи договора — тушинцы успокоили свою совесть, выторговав то, чего хотели: польских и литовских панов на высокие места не сажать, никого из русских в Литву и Польшу насильно не вывозить, веру греческого закона оставить нетронутою, вредному иезуитству и жидовству в Московское государство доступ закрыть. Королю Сигизмунду договор давал право, покуда уляжется смута, править за сына Россией. Договор ударил по сермяжному люду: «крестьянам на Руси выхода не давать», «холопам боярским воли не давать, а служить им по крепостям».

Договорились, что Владислав примет веру греческого закона и будет венчаться на царство патриархом. Сигизмунд от обязательств по поводу перехода сына в православие хитро уклонился.

Тимофей Грязной поглядывал на учиненное криво:

— Жигмонт не уйдет от Смоленска, сына в нашу веру не пустит, а Шеин детинец не сдаст.

Мосальский, налив вина, подбодрил:

— Кажись, уберегли Русь!

— Надо звать Михайлу Шеина для переговоров, — заявил Хворостинин.

— Черта с два он выйдет, я этого упрямца знаю, — заметил Лев Плещеев.

— А коли не выйдет, то, как король возьмет город, повесить на Соборной площади! — заявил Салтыков.

Переговоры с воеводой состоялись в тот же день, под вечер. Шеин вышел из крепости с пятью стрельцами, — те были при пистолях и саблях наголо.

— Мы, Михайла Борисыч, видит Бог, печемся об государстве, — заявил, сдерживая раздражение, Салтыков. — Мы тебя извещаем о том, что учинили великий договор с его величеством королем. Сын Сигизмунда Владислав, милостию Божией, станет нашим государем. Ты должен понять, что теперь драться и погибать в крепости никакого смысла нету. Король милостив и по нашему заступничеству простит тебя, а равно и всех твоих воинов. Бей королю челом!

Шеин оглянулся на своих:

— Слыхали, ребята, эти изменники, оказывается, вымолили нам прощение. Вот с какой милостью они сюда явились! Ах вы, сучьи дети!