На растительной пище

-- А я, пока вы ходите, приберу немного! -- прибавил он вкрадчиво. -- Увидите, как хорошо будет!.. Только вы пойдите...

Он сам подал шапку Веревцову и тихонько толкнул его к двери.

Дневная заря стала уже склоняться к западу, -- знак, что после полудня прошло два или три часа. Мороз был гораздо слабее вчерашнего; с западной стороны по небу стлались лёгкие облака, располагаясь венцом как лучи сияния. На реке помаленьку начинался ветер. Оттуда налетали первые слабые порывы, принося с собой струйки сухого снега, сорванные с отверделых сугробов и речных заструг.

Ястребов жил по другую сторону изгороди на так называемом "Голодном конце". Это была небольшая слободка париев, обособившаяся от города. В центре её стояла больница в виде безобразной юрты, наполовину вросшей в землю. Порядки этой больницы были ещё уродливее её наружности. В неё принимались только самые тяжкие больные, насквозь изъеденные дурной болезнью [сифилис] или проказой и брошенные родными на произвол судьбы. Избушки, окружавшие больницу, относились к ней как подготовительная ступень, но пока человек имел силу ходить на ногах и вылавливать немного рыбы на пропитание, он считался здоровым.

Веревцову пришлось проходить мимо больницы по дороге к Ястребову. Больничный служитель Ермолай -- с перекошенным лицом и глазами без ресниц -- разговаривал с человеческой головой, слегка высунувшейся из-за полуоткрытой двери. Голова была вся обмотана тряпками; только огромные глаза сверкали как из-под маски лихорадочно воспалённым блеском.

-- Скажи вахтёру, -- шипела голова чуть слышным, слегка клокочущим шёпотом, -- третий день не евши... С голоду помираем...

-- Вахтёр еду себе забрал! -- объяснял Ермолай с эпическим спокойствием. -- "Больным, -- говорит, -- подаяние носят... Будет с них!.."

Голос Ермолая был тонкий, дребезжащий и напоминал жужжание мухи в стеклянном стакане. Он составлял предмет постоянного любопытства для пропадинских ребятишек, и даже в эту самую минуту хоровод маленьких девочек, чёрных как галчата и одетых в рваные лохмотья, весело приплясывал за спиной Ермолая, под предводительством его собственной дочери Улитки, припевая известную на Пропаде песенку:

У Ермошки, у Ермошки

Гудят в носу мошки.

-- Кишь, проклятые! -- огрызнулся Ермолай.

-- "Подаянием, -- мол, -- живите!" -- прожужжал он ещё раз.

-- Мало! -- шипела голова. -- Двенадцать человек больных-то. Скажи вахтёру, пускай по рыбине пришлёт!.. Поползём, мотри, по городу, опять худо будет...

В прошлом году больные, побуждаемые голодом, в виде экстренной меры отправились из дома в дом просить милостыню. Необыкновенный кортеж подействовал даже на закалённые пропадинские нервы, но мера эта была обоюдоострая, ибо жители боялись проказы как огня и готовы были перестрелять всех больных, чтоб избежать соприкосновения с ними.

Ястребов жил на самом краю слободки в избушке, переделанной из старого амбара и с виду совершенно непригодной для человеческого жилья. Он завалил её землёй и снегом до самой кровли, и только одно маленькое оконце чернело как амбразура из-под белого снежного окопа. Вместо льдины окно было затянуто тряпкой. Маленькая дверь, толсто обшитая обрывками шкур, походила скорее на тюфяк. Иногда она так плотно примерзала к косякам, что открыть её можно было только при помощи топора.

Подойдя к этому своеобразному жилищу, Веревцов нерешительно остановился. Дверь была плотно закрыта и раздулась как от водянки, но из каменной трубы поднималась тонкая струя дрожащего воздуха в знак того, что топка давно окончена, и последнее тепло улетает наружу.

"Дома, должно быть!" -- подумал Василий Андреич и постучался сперва деликатно, потом довольно громко, но так же безрезультатно. Он постоял ещё несколько секунд, поглядел на струйку тепла, трепетавшую над трубой, и, внезапно схватившись за ручку двери, изо всех сил потянул её к себе. Члены пропадинской колонии сторожили друг друга и недоверчиво относились к запертым дверям, не подававшим голоса.

Дверь щёлкнула как из пистолета и распахнулась настежь. В глубине избушки обрисовалась крупная фигура Ястребова, сидевшая поперёк кровати. Опасаясь окончательно остудить избу, Веревцов протиснулся внутрь и закрыл за собою дверь.

Внутри было темно как в погребе. Свет проходил только сверху, сквозь отверстие трубы, ибо тряпичное окно совершенно заросло инеем. Ястребов сидел, опустив ноги на пол и опираясь руками в колени, так как кровать была слишком низка; глаза его были устремлены на противоположную стену. При входе Веревцова он даже не пошевельнулся.

-- Что вы делаете? -- сказал Веревцов не совсем уверенным тоном.

Никогда нельзя было знать, чего можно ожидать от Ястребова даже в его лучшие минуты.

Ответа, однако, не было. Только широкая седая борода Ястребова внезапно дрогнула и как-то ещё больше расширилась.

-- Пойдёмте в гости! -- настаивал Веревцов, не желая отступить.