На разломе двух времён. 80-е

И мы взялись их искать. За весну 87-го в нашем зале прошло еще три или четыре концерта. Особых сборов тут сделать уже не удалось, на их организацию и ушла вся «прибыль» от Б.Г., но в результате тех концертов в нашу жизнь вошел… Петр Мамонов.

Ему было тогда 36.

Группа «Звуки МУ» была абсолютно неизвестна. Кто такой Петр Мамонов, мы не знали совершенно. В каком стиле поет его группа? Сколько в ней человек и вообще, о чем их песни? Билеты продавались плохо, но все равно собрался почти весь зал, все-таки это было сразу после «Аквариума». Мы были воодушевлены и хотели знать все группы русского рока.

Когда зал был уже заполнен и за занавесом, на сцене, группа начала настраивать аппаратуру, неожиданно между кулисами высунулась голова Мамонова. Огромное, жилистое, фактурное лицо. С этого и начался его концерт.

Голова начала вещать в зал какую-то непонятную чушь то закрывая глаза, то искривляя рот, то подмигивая, то зажмуриваясь.

– Будет клевый сейшн… на уровне австралийских гор!

Мамонов говорил, сильно заикаясь. Зрители начали недоуменно переглядываться и смеяться. Было непонятно, неужели это и есть лидер группы? Неужели с таким заиканием он еще будет что-то петь? Или у него в группе есть кто-то, кто будет петь вместо него?

Но занавес раздвинулся, и на сцене стоял он один. Где-то в отдалении гитара, ударник, но основным и, по сути, единственным исполнителем был ОН.

То, что началось с первой ноты, сразу повергло всех в шок. Петр Мамонов стал рычать в микрофон и одновременно корчиться в жутких конвульсиях. На сцене творилось что-то невероятное и необъяснимое, и как на это реагировать, было непонятно. Кто-то в зале начал смеяться, кто-то удивленно молчал, кто-то крутил пальцем у виска. А со второй песни Мамонов уже не только корчился и рычал, у него пошел жесткий, на грани фола, текст.

«Все, что я тебе скажу, все будет из бумаги,
Ох, как я тебя люблю в универмаге.
Все, что я тебе куплю, все будет из бумаги,
Ох, как я тебя хочу в универмаге.

Все, что я тебе спою, все будет из резины,

Ох, как я тебя люблю у магазина.
Все, что ночью нашепчу, будет из резины,
Ох, как я тебя хочу у магазина.

Я так люблю бумажные цветы…»

В этот момент на сцену выбежала декан факультета МАИ[2], женщина преклонных лет (МАИ занимал часть помещений в нашем здании, и она пришла посмотреть, что тут слушает ее молодежь). Она резко выдернула электрические шнуры аппаратуры из розеток и гневно крикнула в зал.

– Это – безобразие, кошмар и пошлость! Это невозможно, нельзя слушать!

Зал загудел. В тот момент еще не было понятно, чего хотели студенты-зрители. То ли они были возмущены песней и всем происходившим на сцене, то ли выходкой декана соседнего факультета.

Казалось, что все в смятении. Нужно ли продолжать это действо? Мне самому в первый момент этот текст не понравился. После гребенщиковских светлых песен «Под небом голубым есть город золотой…» вдруг на сцену выходит мужик, корчит рожи и хрипло кричит в микрофон, кривляясь в конвульсиях.

«Так хочу, чтоб голая ходила ты,
Пьяная ходила ты… ты… ты…»

Вслед за деканом на сцену вырвался и я. Будучи секретарем комитета комсомола и как бы отвечая за все происходящее, я обратился к залу.

– Мы хотим это продолжать?

В тот момент мне казалось, что зал ответит: «Нет, не хотим! Давайте это остановим!»

На сцене стояли я, молодой секретарь комитета комсомола, и Петр Мамонов. Он молча, улыбаясь, ждал… ждал, чем все это закончится. Он покорно стоял, слушая крики и свист, но зал неожиданно закричал.

– Продолжаем!

Я еще раз переспросил.

– Мы точно хотим это слушать?

– Дааа! – уже со злостью на меня и на декана стал кричать зал.

И Мамонов продолжил петь.

«Все, что я тебе сказал, все стало из картона,
Я тебя поцеловал, крокодил зеленый.
Все, что я в тебя втыкал, все стало вдруг зеленым,
Ох, зачем я целовал куклу из картона…»

Он пел жестким хриплым голосом. Это был не юный Гребень, это был уже взрослый, потертый советской жизнью мужик, со своим пониманием смысла и сути этой жизни.

«У нас была любовь,
А теперь ремонт.
Ты целый день орешь.
Я устал, как черт.
Раньше мы валялись
Целый день на полу,
Теперь я до кровати
Доползти не могу…»

С каждой новой песней зал начинал лучше и лучше улавливал его ритм. И то, как он скручивал при этом ноги и руки, все более и более приходило в гармонию с текстом. Уже и до меня начал доходить тайный смысл действа.