На развалинах Мира

Впрочем, несколько книжек я вытащил и принес в подвал. Я набрал их, не рассматривая — и перебрал уже дома. Они были полуобгоревшие, сплошь сырые, и мне пришлось сушить их возле очага, на дощечках. Я и сам не знал — зачем я их достал? Читать мне не хотелось… Герои давно прошедших эпох, приключения и сражения — все это стало очень далеким. Путешествия и открытия — все это было безумно интересно. Но — раньше. А сейчас, даже той земли, которую они открывали, уже не существовало. Я знал это, хоть и не мог объять взглядом всю планету. Довольно было одного провала, чтобы удостовериться в том, что земля переменилась. Оказалось, что все то, что я всегда ценил — стало обыкновенным сборником нескольких сот мокрых листов, пригодных разве что для скручивания папирос. Но я даже не курил… Наверное, так листал сочинения, какого ни будь, древнекитайского мудреца, средневековый студент в Европе — далеко, заумно, скучно, а, главное — зачем?

А жизнь продолжалась. Щенок, узнав все о подвале и прилегающей местности, не давал мне засиживаться — он жаждал новых открытий. И мне не оставалось ничего другого, как, заразясь его энергией, отправляться, куда ни будь вдаль, зачастую покидая наш склад надолго. Иногда я разживался в этих прогулках находками — вроде фарфоровой чашки, или пары согнутых вилок, выброшенных наверх очередным подземным толчком. Сотрясения почвы стали редки и не были столь разрушительны, как в начале.

На всякий случай — я все еще надеялся, что мои выводы, относительно безлюдности руин могут измениться — натаскал на вершину холма хвороста и укрыл его пологом. Теперь я мог в любой момент развести большой костер, который был бы виден издалека. Впрочем, понятие — издалека — довольно условное, так как хмурое небо и вечные тучи на нем, не давали ничего увидеть уже на расстоянии в пять-шесть километров. Привыкнуть к этому было невозможно — казалось, что оно все сильнее и сильнее пригибается вниз, и, в конце концов, упадет… Оставалось только не поднимать голову вверх.

Я научился печь лепешки. Отсутствие хлеба заставляло изобретать методы, какими я мог его заменить. Мука просеивалась руками — сито я так и не нашел, и ограничивался тем, что просто пересыпал ее из одного мешка, в другой. Для этого была причина — я надеялся, что, таким образом, выполняю то, что требуется при просеивании — насыщаю муку воздухом. Дрожжей на складе не было, и я просто смешивал муку с водой и специями, добавляя жир или масло. Потом клал туго перемешанное тесто на стальные листы. Железа в городе хватало, и я приволок в подвал куски, пригодные для того, чтобы их можно было установить на очаге. Лепешки горели, пузырились, прилипали на сталь — но постепенно я научился печь их, как заправский хлебопек. Это был не хлеб — скорее, жареное тесто. Но и этому я был рад, и даже гордился тем, что сумел сделать. Лепешки хранились на удивление долго — и при этом не каменели, как сухари. Достаточно было подержать их над паром, и они становились мягкими и доступными для наших зубов. Наконец-то, я мог брать с собой в походы не одни только, осточертевшие уже вконец, консервы…

Мои странствия заставили меня пересмотреть рацион — носить с собой множество тяжелых банок было очень неудобно. Я вскрывал их и, на медленном огне, вытапливал жир. Оставшееся мясо, которое и так состояло из одних волокон, собирал на другой лист и вновь просушивал. Так повторялось по несколько раз. В итоге, мяса становилось очень мало, но оно занимало мало места, и не пропадало. Мне одному этого хватало надолго, что, увы, не подходило щенку. Из-за него таскать с собой консервы приходилось почти в том же объеме. Зато я отъедался по возвращении в подвал, или — дом — каким он стал для меня и моего четвероного друга.

Один раз он сильно поранил лапу — и прибежал ко мне на остальных трех, скуля и поджимая четвертую под брюхо. Занозу пришлось удалять долго и мучительно — для щенка. Она вошла глубоко, и я не видел ее через окровавленную шерстку. Щенок терпел, и только в самые болезненные моменты, прихватывал мою руку зубами — а потом сразу отпускал, словно извиняясь. Я выбросил щепку в огонь, а щенка взял на руки. Там он и уснул, а я, не став его будить, тихо просидел в кресле, возле очага, несколько часов, дожидаясь, пока он выспится. Кресло мне досталось тоже при толчке — я выкопал его из ямы в земле. Вид, конечно, у него был еще тот, но сидеть в нем было гораздо удобнее, чем на моих табуретах. Пес припадал на лапу около недели — а потом, как-то незаметно, перестал хромать совсем.

После того дня, как я вернулся в город с щенком, прошло всего несколько недель — но насколько более разнообразнее они стали по сравнению с теми, когда я был один. Блуждания по руинам, приготовление еды, починка вещей… Вместе со щенком это стало намного веселее.