На развалинах Мира

Север везде упирался в обрыв провала. Пройдя по его границам на запад, я уперся в еще один обрыв — там, где исчезнувшая река, обнажив неровное дно, уходила в бездну. Земля проваливалась в пропасть уступами и по ним стекала грязевая масса, слизывая за собой всю мягкую почву и оставляя только голые и скользкие камни. Все это образовывало целый каскад, и, если когда ни будь, в реке вновь могла появиться вода — это обещало стать изумительным по красоте водопадом.

Юг тоже не преподнес ничего особенного. Земля за пределами города, вопреки моему ожиданию, оказалась не желтой, как на востоке, а обычной. Разве что, вывороченной, не столь жутко, отчего эта местность казалась менее изуродованной.

Постепенно, раз за разом, на стене подвала вырисовывалась картина города.

Хаотичное нагромождение линий, символизирующих отдельные улицы и проспекты, точки возвышенностей, крестики, указывающие на провалы и пустоты и черточки в виде шалаша — это означало укрытие. Таковые, я особенно тщательно запоминал, и обозначал на карте — они были необходимы в скитаниях по руинам. Вылазки, за пределы подвала, не прекращались ни на один день — усидеть в нем я не мог, начиная отчаянно тосковать по родным лицам. Я приходил, приводил себя в порядок — что заключалось в ванне и бритье, порядком отросшей щетины на лице, стирался и надевал запасное белье. Потом отсыпался, сколько хватало сил, и опять уходил. Не все дома оказывались разрушенными полностью — встречались и такие, в которых можно было проникнуть. Это было рискованно. Но, иным путем, найти что-либо, нужное, среди руин, было нельзя. Все было занесено пеплом, и увидеть искомое, в бурой массе, слипшейся под воздействием ветра и воды, было уже сложно. Так продолжалось до тех пор, пока я, позарившись на кресло, которое невесть как занесло на вершину, едва не свалился вместе со стеной самого дома. Она зашаталась как раз, в тот момент, когда я почти добрался до вершины. Как я успел спрыгнуть и не попасть под обломки? Такому прыжку мог бы позавидовать и горный лев. Но, слава небесам, таковые здесь не водились. Пока, не водились… Мне еще не попадались ничьи следы, и я все более становился уверенным в том, что таскаю с собой всю эту груду железа совершено напрасно. Так я стал оставлять дома широкий и длинный нож. Потом

— копье. Оставался топор, и, если бы он не был мне необходим, чтобы нарубить дров, то я бы стал ходить только с одним ножом. Дважды я посетил и гейзер, найденный мною на пути к провалу. Он работал, не переставая, как часы. Я еще раз проверил его по времени — интервалы не сократились ни на минуту. Зато озеро, которое тогда было всего метров восемь в диаметре, превратилось в настоящее — около пятидесяти. И были все предпосылки к тому, что оно не станет меньше. Гейзер находился на небольшом возвышении, и вода скопилась в нем, как в чаше. Рано или поздно, она нашла бы себе проход, и озеро сразу уменьшилось в размерах. Но пока она просачивалась из него небольшими ручейками по нескольким краям — это обеспечивало вытекание излишков, грозящих снести плотину. В трех часах — или полутора километрах

— от него, было очень приметное здание. Оно упало так, что все его стороны образовали как бы пирамиду. Я поднялся по ней на самый верх, и посмотрел на город с высоты не менее двадцати метров. Здание просто оказалось на горе, образовавшейся в результате подъема земной коры, и обзор с него открывался великолепный…

С высоты я увидел еще несколько озер, подобных озеру Гейзера. Они соприкасались берегами и были один меньше другого. Все — правильной, округлой формы и издали напоминали несколько монеток различного достоинства. Я так и подписал их на карте — Монетные озера. Впоследствии пожалел, что поторопился — когда встретил нечто такое, что имело к деньгам куда более близкое значение.

За озерами находился разрушенный железнодорожный вокзал. Он был снесен до основания. Не уцелели ни само здание, ни площадь, ни, даже — дороги. Все они были вывернуты из земли и скручены самым немыслимым образом. Шпалы валялись, где попало. Поезда, которые я видел, сгорели и были почти полностью засыпаны землей. Бродить там было не легче, чем в любой иной части города.