На рубеже

Он вел себя так, словно ничего не произошло, по схеме «перебесилась? вот и славно!». То ли стал абсолютным идиотом, то ли ему так проще, то ли он просто не знал, что еще делать, – не сидеть же на кухне, пока брат тестирует на мне гитарные примочки! И Влад пытался наладить со мной контакт, к сожалению, не из угла комнаты, а сел рядом, даже слишком близко. Мне не хотелось видеть его, и говорить нам не о чем. Я вела себя бирюкастей, чем всегда. И решила, что я бы не стала валяться с кем-то на диване в присутствии человека, распахнувшего передо мной сердце, и который так любил. А как любил? Кофе в постель и носки штопать? Только это и требовалось? Вот и почувствовала себя белой вороной или еще какой нелепой птицей, Бог знает зачем здесь оказавшейся. Здесь, где некогда родные по духу люди говорят о носках и любви! Их личная жизнь стала настолько общественной, что меня затошнило. Что вы сделали с нашей мечтой? Что с вами сделала жизнь? Вернее так: что вы позволили ей сделать с собой?»

В дверь постучали. Раиса Филипповна зовет ужинать. Испугавшись, что она откроет дверь и увидит разбросанные по полу тетради и застанет меня за чтением чужих мемуаров, я резко вскочил с кровати, пнул коробку под шкаф и, наверное, громче, чем следовало, гаркнул:

– Уже иду!

Прибежав вниз, я стал напряженно прислушиваться к голосам на кухне, но не распознал ничего, кроме телевизора.

– Маша не придет ужинать? – спросил я, помявшись на пороге.

– Нет, ей совсем плохо. Я отнесла ей ужин наверх, но не уверена, что она его съест.

Старушка тяжело вздохнула, очень медленно подошла к столу и опустилась на стул. Я не знал, что говорить, не умел приободрить или утешить, да и не глупо ли?

– Раиса Филипповна, – слегка помедлив начал я, – с ней что-то серьезное, да?

– Да, дружочек, очень серьезное, – она всхлипнула, – ой, Господи, Господи! Вот ужас-то! Такая молодая, такая добрая девочка!

Я задергался: на слезы я никак не настроился, пока спускался к ужину. Не решался спросить, что именно произошло с Машей, а старушка молчала, изредка всхлипывая. Это был самый тягостный ужин в моей жизни.

– Мы ничем не можем помочь? – спросил я, не в силах выносить это больше.

– Нет, голубчик, тут и врачи бессильны. Она говорит, ей недолго осталось, – максимум два месяца.

Внутри расползся жгучий холод. От сердца во все стороны. Я на какое-то время застыл с вилкой в руке и невидящим взглядом смотрел в телевизор.

– Онкология? – немного опомнившись, предположил я.

Старушка кивнула и тихо заплакала.

Еле запихнув в себя остатки ужина, я поднялся наверх и постучал в Машину дверь. Она молчала, и я не стал беспокоить ее, убедив себя, что она спит. Тяжело отогнать дурные мысли, но я внушал себе, что она не могла умереть вот так, сейчас, одна, не попрощавшись, тем более, когда ей полегчало. Не могла и все. Я не хотел верить.

Чтение возобновилось с роскошной белой тетради в твердой обложке, с золотой надписью на латыни: «подобное не есть то же самое». Открыв книгу, я увидел яркую фотографию женщины в белом платье, сидящей на открытой клетке на фоне синего неба. Ветер завесил ее лицо рыжими кудрями, но я все-таки узнал Милен Фармер. На правом форзаце большая картинка с изображением парящего в небе орла. Открыв первую страницу, я нарвался на черно-белую фотографию красивой девушки в грубом вязанном свитере, с запутанными волосами и закрытыми глазами, с сигаретой в руке. Все картинки большие и наклеены под углом.

«1 января 2003.