На сердце без тебя метель... (СИ)

И тут же при этой мысли в голове всплыли слова Бориса о том злополучном решении Василя стать супругом. Нет, он решительно отказывается от обвинения в некой мести своему кузену за совершенные предательства. Любой, кто имел хотя бы крупицу здравого смысла, понял бы, что Василь ни в коей мере не созрел для того, чтобы стать супругом, а уж тем паче отцом. Александр отлично знал положение дел кузена и все его долги перед многочисленными кредиторами на момент, когда тот приехал к нему просить разрешения на брак с девицей Зубовой.

— Нет? Что значит — нет? — вспылил тогда Василь, белея лицом так, что оно стало почти вровень с его белоснежным галстуком.

Это было первое Рождество за несколько лет, что Дмитриевские проводили в Заозерном, и первый губернский бал по случаю праздника, на который они собирались.

— Это значит, я не благословлю ваш брак, коли вы решитесь на него, mon cher ami. И это значит, что решившись на demande en mariage^[134], вы лишитесь своего содержания.

Губернский бал был также и первым светским мероприятием, что планировал посетить Александр, будучи поднадзорным у властей. И у него уже заранее испортилось настроение перед предстоящим выездом. Снова оказаться среди толпы, которая будет расступаться перед ним, как море перед Моисеем. И лицемерно улыбаться с радушием, тая в груди совсем иные чувства. Снова шепотки за спиной и выразительные гримасы.

Правда, Александр мог бы этого избежать. Закрыться совсем в своем имении от всего мира: не принимать визитов, не выезжать самому. Но разве когда-нибудь он склонялся перед чем-то или кем-то? Не будет этого и впредь!

И отказ был дан в тот день Василю исключительно по рассудку, а не из-за мелочности обид или злопамятности, Александр готов был в том спорить всегда. Нет ума для того, чтобы семью держать, а раз нет его, то о чем разговор может быть? «Le petit»^[135], как обычно звали Василя в семье, беспечно прожигал жизнь, порхая мотыльком по балам и театрам. Александр надеялся, что его отказ заставит кузена остепениться, взяться за ум и попытаться хотя бы в малом изменить привычный уклад. Доказать, что способен на взрослые поступки и решения, которые уже давно пора демонстрировать по его летам.

Но Василь сдался после первого же разговора. Он, по обыкновению, шутил и смеялся на губернском балу, кружил головы провинциальным девицам, ничем не выделяя ту, о расположении к которой еще недавно заявлял в Заозерном. Что ж, решил тогда Александр, значит, не столь горячо было желание Василя заполучить Лиди в супруги. Значит, сердце его осталось холодным, а двигал им в том решении, как и предположил Александр изначально, исключительно расчет. Потому что пылай в его груди чувства к девице Зубовой, едва ли бы он отступился так быстро. Не таковы Дмитриевские, уж кому то не знать, как не Александру, когда-то перевернувшему весь мир, чтобы быть с той, кто завладела его сердцем.

Когда его мысли перескочили с воспоминаний о кузене и размышлений об утренней ссоре с Борисом на Oiselet^[136]? Александр и сам не смог бы сказать позднее, где была та грань, после которой он вернулся в далекое прошлое. Когда эти стены слышали ее звонкий смех, когда они были свидетелями его безграничного счастья.

Ноги сперва сами понесли Александра в сторону портретной, как порой бывало раньше, когда желание хотя бы еще раз увидеть нежное личико его Oiselet становилось нестерпимым. Все, что осталось ему от нее и тех счастливых дней — это ее одежда, из числа не розданной дворовым, да портрет.

Даже могила ее была не здесь, не в Заозерном. Оглушенный свалившимся на него горем, Александр без единого возражения позволил мадам Дубровиной увезти гроб с телом Нинель. Похоронили ее в родном имении на Псковщине, куда и в те дни он попасть не мог, а уж нынче и подавно. Так и жил с тех пор, словно и не было этой светлой прелести в его жизни, этих ясных глаз и этих локонов медовых…

И остановился резко в тот же миг, озадаченный ошибкой, мелькнувшей в его голове, разозлившей его до крайности нежеланным вторжением не только в его жизнь, но и в мысли. Причем, в те, куда Александр не позволил бы хода никому.

У его Oiselet были русые локоны такого оттенка, что казались совсем темными на фоне ее белоснежной, будто фарфоровой, кожи. Волосы медового цвета были у той, что сейчас сидела на кушетке у окна, развернувшись с работой к скудному дневному свету. Ровными движениями ходила рука с иглой, тянувшей тонкую шелковую нить. Внимательный взгляд опущен к работе, словно ничего нет важнее сейчас, чем эти аккуратные маленькие стежки, что укладывались на полотне в причудливый рисунок. Идиллическая картина…