На сердце без тебя метель...

— Барышне давеча что-то худо стало, Лизавета Лексевна, — вдруг обратилась к ней Маша, задержавшись на пороге. — Девки помощи моей просят. Говорят, не справляются обтирать ее. Барыня-то тоже хворает второй день. И за ней ходить надобно. Прикажете подсобить?

Лиза с готовностью согласилась, лишь бы Маша оставила ее в покое, только попросила прийти, как стемнеет, помочь ей приготовиться ко сну. Когда горничная ушла, девушка долго лежала в тишине, слушая, как трещат свечи, а потом снова потянулась к книге и замерла. Меж страниц выглядывал уголок бумаги — тонкой писчей бумаги. С тиснением, как нащупали пальцы. На бумагу, вероятно, когда-то попал воск, оттого и спряталась она так надежно меж страниц. Лизе пришлось даже оторвать уголок письма — так намертво удерживал воск бумагу в книге.

Почерк был незнакомый, чернила немного поблекли. Лиза сперва помедлила, раздумывая читать ли ей чужое письмо. Разум голосом Лизаветы Юрьевны настойчиво напомнил, что это mauvais ton. А потом она перевернула исписанный лист, и перед глазами все поплыло.

«Ma Elise…» — обращение будто обожгло огнем! Руки затряслись, а сердце подскочило к горлу и словно разбухло там, мешая дышать. Лиза рванула застежки легкого домашнего платья, чувствуя, что вот-вот задохнется и упадет в обморок. Нет! Не может того быть! Но взгляд уже бегал по ровным строкам, заставляя кровь все сильнее стучать в висках:

«Я не знаю, когда вы вскроете мое письмо. И даже не знаю, для чего пишу его. Все решено уже, завтра вы покидаете имение и едете в Тверь, а я пытаюсь побороть в душе непривычное мне чувство. Страх. Я до безумия боюсь, что вы не вернетесь. Потому что не могу забыть ваше лицо и ваши глаза, когда вы смотрели на меня, стоя подле Василия Андреевича. И именно ваш взгляд говорил мне лучше всяких слов, что для вас я — истинное Чудовище, что Василь прав в своих насмешках до последнего слова. Вы говорили, что не знаете человека, за которого идете. Вы просили мою исповедь. Вот она. Ведь гораздо легче признаться во всем бумаге. Легче, потому что можно до последнего тешить себя надеждой на благополучный исход такого рискованного предприятия, как признание в собственных грехах.

Я никому, даже отцу Феодору, не говорил того, что собираюсь написать вам. Тяжело признавать свои ошибки при гордыне, которой полна моя натура. Тяжело признаваться в преступлениях. Итак, я — Чудовище… тут истина, и спорить с тем без толку. Моя душа черна, как головешка. Я не привык любить, только презирать и насмехаться. Все те, кто был дорог мне, сгинули в этой черноте. Все до единого ушли из-за меня!

Своей любовью я убил Нинель, хотя меня предупреждали о том наперед. Вы, верно, знаете эту историю. Поддавшись самолюбивому желанию получить предмет своей любви и обладать им всецело, я свел ее в могилу. Я убил ее. И по своей воле отказался от последнего, что подарила мне ее любовь. Я убил его, этот дар… И не хочу даже думать об этом… Никогда!

Беспечностью к чужим судьбам и равнодушием к собственной жизни я убил своего брата Павла. Вы просили поведать вам о той истории с Парамоновыми честно и открыто, и вот я делаю это. Зря, вестимо. История не красит меня, и только добавит штрихов к моему облику дьявола, но прошлое не изменить.