На сердце без тебя метель...

Никита же был не таков. Его забота окружала Лизу будто облаком. И она знала, что так будет всегда. Согласись она принять его предложение, ей никогда более не будет грозить худое. Он все решит, уладит любые сложности. La tête bien…

В ночь перед отъездом не спалось. Что-то не давало покоя. И это чувство только усилилось, когда расторопная горничная Маша, оставленная Лизе в спутницы до Муратово, помогла ей облачиться в знакомый траурный наряд. Лиза не доставала это платье из гардероба почти год, как приехала в дом Дуловых из монастыря. Черный шелк был тщательно завернут в бумагу и убран в сундук, а вот ныне пригодился. Поневоле вспомнилось, как стояла перед зеркалом, впервые облачившись в это чернильно-черное платье. Кто бы мог подумать, что ей все же доведется носить траур — пережить потерю, да только не ту, что когда-то пророчила судьба. Верно, недаром Лиза тогда испугалась этого платья. Только сердце ее в тот раз замерло не из страха за брата, как следовало бы, а из-за Александра…

«Не думать, — решительно приказала себе Лиза, опуская вуаль шляпки. — Не думать о нем. Не вспоминать!» Ведь воспоминания тянули за собой боль и глухую вину, а еще острое сожаление о том, как глупо попалась в столь тщательно расставленные Дмитриевским силки. «Вот кто совсем ничего не потерял», — отчего-то со злостью подумалось Лизе, когда на рассвете, хрустнув рессорами, экипаж бодро тронулся с места. Звякнули бубенцы на упряжи, и почему-то пришли на ум строки, прочитанные прошлой ночью в журнале, что оставил ей Никита:

«Увы! несчастлив тот, кто любит безнадежно;

Несчастнее его, кто создан не любить…»^[343]

Они все крутились и крутились в голове, пока ямская карета катилась по уличным мостовым к заставе. Как обычно бывало в канун Троицы, в Москве стояла жара. И, несмотря на ранний час, в замкнутом пространстве кареты царила невыносимая духота. Шелковое платье с длинными рукавами только усугубляло положение, так что Лиза всерьез начала опасаться обморока. Позабыв о приличиях, она стянула с головы шляпку, оставшись простоволосой, скинула кружевные митенки — все едино в карете лишь она да задремавшая Маша. Горничную даже не разбудил громкий голос офицера на заставе, сопровождаемый скрипом шлагбаума. Лиза невольно позавидовала такому глубокому сну. Ей же оставалось только смотреть в оконце на окрестные поля и леса да загонять поглубже неприятное предчувствие, которое только усилилось, когда ямщик попросил позволения ехать по Московскому шоссе.

— Дорога там получше будет, барышня, — уверял он, комкая картуз в руках. — На Дмитровском тракте почтари с лошадьми шельмуют. Рогачевский тракт от Москвы до Озерецкого торговыми подводами разбит, эдак без колеса можно остаться. Да и встрять можно на выезде — больно узка дорога, особо не разъедешься. А по Московскому мы покатим, как блин по маслу. Да и станции там хоть куда — все ж шоссе. А потом свернем, я там окрест все пути знаю. До Пешек докатим, переночуем и повернем на Рогачевский. А уж оттудова рукой подать.

Теперь, когда карета миновала Черную грязь, Лизе почему-то стало казаться, что она возвращается обратно. В Тверь, откуда когда-то бежала дилижансом. В Заозерное, что, как помнится, лежало аккурат на границе Московской и Тверской губерний. «Хорошо хоть вскорости свернем», — думала она, и дышать становилось немного свободнее. Словно то, что она ехала по этому шоссе, выдавало ее местонахождение людям Дмитриевского.

Александр все не шел из головы. Лиза, убаюканная мерным ходом кареты, задремала с мыслями о нем и с ними же проснулась. Оттого и разозлилась на себя. Поскорей бы уже свернуть на Рогачевский тракт, как обещал ямщик. Ей все казалось, что вот-вот на станцию, где остановились на закате для ночлега, приедет очередная карета, а в ней — либо Александр, либо Marionnettiste. От этих мыслей она так разнервничалась, что пришлось даже просить Машу накапать ей ландышевых капель.

В Пешках задержались долее планируемого. Ночью разразилась гроза, повалила немало деревьев и размыла пути. По словам ямщика, до тракта предстояло ехать по дороге, не укрепленной бревнами, без канав для слива дождевой воды.

— Коли шоссе подразмыло, то и дорогу-то ту того, — чесал затылок ямщик, а Лиза изо всех сил пыталась скрыть недовольство.

Ее так и тянуло уехать подальше от шоссе. Тем более путников, застигнутых ненастьем, в Пешках становилось все больше. Даже дилижанс подъехал, чтобы обождать, пока расчистят путь от поваленных грозой деревьев.

— Надобно ехать, — твердо заявила Лиза спустя день после ненастья, когда немного просохла земля.

Ямщик качал головой и пытался возразить, но она была непреклонна. Тем более Прохор вдруг поддержал ее — заверил, что в случае чего они с возницей сумеют вдвоем убрать с дороги сломанное дерево, а уж карету вытянуть из грязи и подавно.