На сердце без тебя метель...

Зубы Лизы тут же застучали от холода, кожа покрылась мурашками. Она снова дернулась с хриплым: «Зябко мне!», а потом тонкие веки опустились, и она снова провалилась в беспамятство. Александр не стал держать ее в холодной воде долго. Ему не нравилось, что кожа Лизы становится все бледнее и бледнее. Поэтому он приказал Мелаше хорошенько растереть больную и сменить ей рубаху.

— Ошипка! Большая ошипка! — протирая очки, недовольно качал головой Вогель.

После холодной ванны доктор пустил Лизе кровь. Александр с трудом выдержал всю процедуру. Ему казалось, что это его кожу режет острый скальпель немца, его кровь тонкой струйкой стекает в фарфоровый таз. Он считал себя сильным, но смотреть на такое не смог — отвел взгляд, предпочитая думать о чем угодно ином. К примеру, о том, что было бы неплохо, если бы здесь оказался Борис. Рассудительный и здравомыслящий Головнин уж определенно знал бы, что делать. Он бы не ходил беспомощно из угла в угол, злясь на собственное бессилие и на доктора, не оставлявшего мысли сообщить о болезни в уезд.

Но Александр осторожничал и пока никуда сообщать не собирался, надеясь, что карантин окажется действенной мерой. И в письме к Борису, больше похожем на отчаянную просьбу приехать, о холере он умолчал. Написал только несколько строк о том, что случилась беда, и ему, Дмитриевскому, очень нужна помощь. Затем отправил письмо в Одессу, к Василю, с полупросьбой-полуприказом скорее явиться в Заозерное и навестить тетушку. Василь нужен был на случай, если сам Александр все-таки подхватит болезнь. Он также написал короткую записку Пульхерии Александровне, распорядившись вручить ее тетушке после его смерти.

Больше писать было некому. И впервые в жизни Александра кольнуло горьким пониманием собственного одиночества. Около пяти лет назад он оттолкнул всех, кто окружал его прежде. Не простил минутной слабости, когда все его знакомцы затаили дыхание в ожидании приговора государя. Предпочел гордо не замечать их попытки писать или приезжать с визитами после. Терпеть местное общество у него выходило легче — злая ирония в адрес соседей не причиняла боли. Некоторые из прежних друзей и приятелей все еще писали ему, не сдаваясь даже после пяти лет молчания. И теперь Александр понимал, как некрасиво поступил, наказав не только их, но и самого себя…

Шло время. Стрелка на циферблате в окружении фарфоровых пастушков и пастушек неумолимо отсчитывала очередной час беспамятства Лизы. Александра это состояние, похоже, беспокоило более доктора. Тот размеренно прохаживался по комнате из угла в угол, лишь изредка поглядывая на брегет. Они почти не разговаривали друг с другом. Сначала разошлись во мнении, стоит ли уведомлять власти о болезни, затем повздорили после очередного приступа дурноты у Лизы, такого страшного, что Александру при виде сотрясавших ее жутких спазмов стало совсем не по себе.

Именно от боли Лиза пришла в себя. Из-за ширмы было слышно, как она что-то рассеянно спрашивает у Мелаши, а потом обращается к доктору. Тот тихим голосом ее успокаивал. Александр слушал слабый голос Лизы и боролся с желанием показаться ей. Но понимал, что по всем мыслимым правилам вообще не должен находиться ни в этой спальне, ни в этом доме, тем более, когда ей было так худо.

— Она спать, — сообщил Вогель, выйдя спустя время из-за ширмы и тут же наткнувшись на вопросительный взгляд Александра. — Я дать чуть-чуть вина. Der Magen^[362] держать вино. Силы быть.

— О чем вы говорили?

За разговором они вышли в соседнюю комнату, где им накрыли стол для позднего обеда.

— Она спросить: «Сильно болен?» Я ответить правда. Сказать, что фройлян нужен силы. Она спросить: «Я умереть?» Я не Gott. Знать не мочь. Сказать, что сделать все, чтоб фройлян жить.

— Она не умрет, — твердо сказал Дмитриевский.

— Cholera, — флегматично пожал плечами доктор, споласкивая руки аж до локтей резко пахнущим раствором. Потом протянул флакон Александру, чтобы тот последовал его примеру.

— Cholera собирать жизнь… м-м-м… gierig^[363]. Пожить — увидеть, так вы говорить?

Вогель с аппетитом пообедал, что показалось наблюдавшему за ним через стол Александру весьма странным. Ему самому кусок в горло не лез. Он полагал, что не сомкнет ночью глаз, дежуря у постели Лизы, но, выпив несколько бокалов обжигающего горло и желудок английского виски, провалился в глубокий сон.

Проснулся Александр от тихого, едва различимого звука. Сперва даже не понял, что его разбудило. А потом вскочил на ноги и бросился в соседнюю комнату, когда расслышал женский крик боли и резкий приказ доктора: «Держать! Не пугать!»

Тело Лизы снова сотрясали судороги. Руки и ноги ее сводило, будто у бесноватой, она то и дело выгибалась на мокрой постели — Мелаша с трудом удерживала ее. Рот у Лизы кривился, словно она вот-вот заплачет, но лицо оставалось сухим. Никогда прежде Александр не видел такого, и поначалу растерялся, не зная, как поступить.

— Боль… боль… — хрипло зашептала Лиза, когда ее тело очередной раз пронзила судорога.