На сердце без тебя метель...

— Прошу простить меня. Я только из церкви, — извинилась Лиза, отводя взгляд от знакомых глаз, полных грусти, просьбы о прощении и тихой радости. — Ежели позволите, я оставлю вас на некоторое время.

К себе она, впрочем, не пошла, заранее зная, что вскоре гость сошлется на усталость с дороги и непременно ее разыщет. Да, возможно, он не сразу поймет, где Лиза решила ожидать его для разговора, но рано или поздно разгадает. У него всегда был острый ум.

Тихий и пустынный бельведер заливал яркий солнечный свет. Лизе даже пришлось на пару мгновений сомкнуть глаза, чтобы не ослепнуть. И тут же тени отступили по углам, выпуская на волю воспоминания:

«…Позвольте предложить вам оранжад… полагаю, лишним не будет нынче», — долетел до нее из прошлого приятный мужской голос.

И Лиза, как наяву, вспомнила тот танцевальный вечер у одного из соседей Лизаветы Юрьевны. Как смешалась она тогда под внимательным взглядом ясных глаз, не зная, как ей повести себя. Впервые за долгое время нашелся человек, решивший обратиться лично к ней — бедной воспитаннице, всегда безмолвной тенью стоявшей за креслом графини. Он выделил ее. Лиза прочитала это в его глазах, еще когда их представляли друг другу. Обычно при представлении на нее смотрели мельком и даже не удосуживались в большинстве случаев запомнить имя. С ним же все было иначе. И сердце, ее глупое сердце, сладко сжалось тогда в груди от ощущения чего-то светлого и прекрасного.

После возвращения в Москву, куда вскоре из деревни перебралась графиня Щербатская, он старался видеться с Лизой все чаще и чаще. Случайным образом оказывался рядом на прогулках, при посещении лавок на Кузнецком или в Гостином дворе, на раутах, музыкальных вечерах и балах. В редкие минуты коротких бесед они говорили открыто обо всем — от светских новостей до прочитанных книг.

«Что вы думаете о новой повести господина Пушкина?.. А о сочинении Грибоедова?.. Довольно смело. Явный укол засилью раболепства пред чинами. Говорят, персидский шах… А слыхали вы о вестях из Турецкой империи?..»

Он ценил Лизин ум и обсуждал с ней множество вещей, о которых она прежде не могла и помыслить. И Лиза жадно впитывала все его рассказы, постепенно все смелее выражая собственные мысли в беседах с ним, а после и с другими. Она становилась иной, замечая в себе какие-то особенные грани, не скрывая их, как прежде, и не стесняясь.

Лизе нравилось, что он видит ее и слышит. Нравилось, что она интересна ему как собеседник — помыслить о себе, как о предмете его чувств, она и вовсе не могла. Разве может кто-то полюбить ее такую, пусть и в дорогих, но таких старомодных нарядах, которые были не к лицу ей ни по крою, ни по цветам?

И все же… она прорыдала три ночи кряду, когда однажды мимоходом при разборе карточек и обсуждении визитов графиня Щербатская обмолвилась, что у нее просили руки Лизы, на что, разумеется, получили отказ. К Лизе и до того сватались пару раз — секретарь графини и какой-то офицер, с которым Лиза несколько раз потанцевала на одном из балов. Но прежде понимание того, что она не вольна распоряжаться своей судьбой, не вызывало в ней горечи и боли.

— Почему? — осмелилась на четвертый день спросить Лиза, тщательно скрывая свои чувства от острого взгляда графини. — Почему вы отказали, ваше сиятельство? Эта персона никогда не стремилась свести близкое знакомство с вами и не жаждала вашего покровительства, как многие. И, насколько мне известно, располагает некоторыми средствами. Вполне достойный…

— А вы уж и справки навели, как я погляжу, и суждения свои составили, Лизавета Алексеевна! — едко усмехнулась Лизавета Юрьевна. — Все норовишь из-под моего крова вон? Только и ищешь того, кто замуж приберет? Говорила же я тебе — негоже в танцах быть участницей. Недаром подозревала в легкомыслии! Отныне при мне стоять очи долу при выездах. Неровен час, Москва заговорит, что protégé de la comtesse Щербатская est étourdie^[405]! И не гневи меня боле. Даже видеть тебя покамест не желаю! В комнате своей посиди-ка пару-тройку деньков да поразмысли, в чем провинность твоя предо мной. Поклоны клади да кайся в грехомыслии своем. А как покаешься, там поглядим, как дальше жить с тобой будем.

Лизе в те дни казалось, что несчастнее ее нет никого на свете. Николеньку отослали в пансион, с единственным человеком, к которому тянулось ее сердце, она была разлучена. Графиня, не дождавшись конца сезона, удалилась из Москвы в деревню. Отказывала в визитах и сама не выезжала. А Лизе стало все едино, что с ней будет дальше. Она даже подумывала принять постриг, как советовала ей Лизавета Юрьевна. Пока однажды не нашла в новых книгах от букиниста с Никольской записку, подписанную именем, при виде которого сердце тут же забилось неровными толчками.