На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики

Глядя поверх потухающего пламени на спящую Зину, Спиридов думал о ней, о себе и о своих к ней отношениях. То чувство, которое его охватило там, в лазарете крепости Угрюмой, под впечатлением только что пережитого плена, и побудило дать слово спасти Зину какой бы то ни было ценой, значительно остыло. Тогда ему казалось недостаточным выручить Зину из плена, в его мозгу смутно шевелилось желание сгладить так или иначе последствия ужасного несчастия, постигшего ее. «Если понадобится, я женюсь на ней», — в порыве великодушия подумал Петр Андреевич, но вслух этого не сказал. Что-то против его воли сковало ему язык. Теперь он был очень доволен своей сдержанностью. Обещай он тогда Балкашину жениться на его опозоренной дочери, Спиридов выполнил бы свое слово, как бы ни было ему это тяжело, но, к счастью, он только подумал. Правда, увидя Зину в сакле Саабадуллы и стремясь уговорить ее бросить ребенка, он высказал нечто похожее на полуобещание и ясно видел, что Зина так поняла, но, по справедливости говоря, он смело мог с чистой совестью игнорировать это обещание. Оно вырвалось у него под впечатлением глубокой жалости и страстного желания спасти девушку, хотя бы против ее воли. Убежденный в необходимости оставить ребенка, он предлагал себя вместо него, но она отказалась. С инстинктом, присущим женщине, она разгадала его чувства к ней и поняла, что он ее не любит, а только жалеет… Это, очевидно, глубоко опечалило ее… Может быть, увидев его, она надеялась услышать другие речи, иные слова… Что делать, он не мог притвориться, да и ни к чему… Все равно он ничего не мог предложить ей… сердце его пусто. Даже более пусто, чем прежде. Тогда он уважал ее и интересовался ею настолько, что бывали минуты, когда он полушутя-полусерьезно спрашивал себя: уж не жениться ли ему на ней? Теперь и таких отношений не может быть. Призрак Саабадуллы навсегда заслонил для него, как ширма, образ Зины-девушки. «Если бы я был Колосовым или вроде его, — размышлял Петр Андреевич, — то, по всей вероятности, несчастие, постигшее Зинаиду Аркадьевну, еще только сильнее бы разогрело чувство великодушия, и я бы полюбил за ее страдания, а вместе с ней и сына Саабадуллы. Другой на моем месте нашел бы наслаждение и утеху заняться перевоспитанием его натуры, стал бы внедрять в него христианские идеи и несказанно радовался бы его успехам, если только допустить возможность таковых. Вернее, однако, что из этого зверенка ни крестом, ни пестом не вытравить дикаря, и рано или поздно он проявит дикость своей натуры. Много горя причинит он своей матери, не имевшей настолько благоразумия, чтобы оставить его в его среде… Этот ребенок навсегда останется бельмом в ее глазу и будет колоть очи каждому новому знакомому… Во всяком случае, плохое приданое для молодой девушки — младенец, прижитый ею с дикарем. Мне, по крайней мере, он противен и постоянно напоминал бы своего милого папашу Саабадуллу. Кстати, воображаю, как он взбесится, вернувшись домой. Это первая моя расплата с ними за гундыню и за шашлык, который я тогда ел, подбирал его, как собака, с земли. Авось, доведется еще не раз расквитаться с этим зверьем».

Мысль о гундыне перенесла вдруг Спиридова к думам о княгине. Он вспомнил свой разговор с Дуладзе и нашел, что разговор был очень глупый. Тогда Спиридов был охвачен рыцарским порывом ехать разыскивать Зину и под этим впечатлением высказал князю много такого, чего не сказал бы теперь.

«Зачем я так резко разорвал все отношения? — досадовал на себя Спиридов. — Положим, княгиня была мне не совсем верна; но если дальше кокетства и ухаживанья дело не шло, то глупо было отталкивать от себя такую интересную женщину; ведь не о браке же шел вопрос, не о том, чтобы сейчас же идти под венец…» Очень возможно, что Элен даже и в мыслях не имела выйти за него замуж, а просто ждала его, как друга, как предмет своей первой любви, тогда его поведение более чем глупо. Какое-то непростительное донкихотство… Благодаря плену и затем болезни его нервы чересчур расшатались, и он утратил ясное мышление. Надо было написать Элен, объяснить необходимость взятого на себя подвига, между строк упрекнуть за слишком легкомысленное поведение, но за всем тем не отнимать у нее надежды на скорое свидание.

Чем дальше думал Спиридов, тем сильнее разгоралось в нем желание увидаться с Элен; наконец, он решил, как только сдаст Зину отцу, тотчас же ехать в Тифлис.

«Если Элен меня действительно любит, — размышлял Спиридов, — она поймет мои чувства, женщины, в сущности, очень довольны, когда их ревнуют; Элен, наверно, не составит в этом случае исключения».

Решение ехать в Тифлис настолько успокоило Спиридова, что он даже повеселел и успокоился.

«Однако и вправду пора спать, — подумал Петр Андреевич, — разбужу Маммеда, пусть караулит, а сам лягу. Завтра до полудня кончатся все мои мытарства, и я вздохну спокойно».

Солнце встало на полдень, когда Спиридов, Зина, Николай-бек и Маммед остановились на левом берегу реки Койсу в виду крепости Угрюмой, до которой оставалось не более двух верст.