На солнце и в тени

Ожидая, Гарри посматривал через окно в ресторан. Худенькие любовницы толстяков, жирные любовницы стройных мужчин, секретарши в мутоне, официантки с сильными и прямыми спинами благодаря ношению тяжелых подносов; другие женщины – бизнес-леди, жены, студентки колледжа, которых занесло в центр города, бог знает кто бог знает откуда – находились внутри, создавая силовые поля, которые руководили действиями мужчин, чувствующих присутствие женщины, даже не видя ее, когда она проходит мимо или сидит рядом с ними, и помимо воли соответственно подстраивающих свои взгляды, позы, мысли, дыхание и все поведение в целом. Сущность женщины такова, что если она приходит в ресторан и садится за стол, то основные показатели состояния каждого мужчины, который ее видит, – пульс, дыхание, температура, давление – меняются обратно пропорционально квадрату расстояния между ними, а некоторые мужчины могут и умереть. Это является подтекстом не только данного ресторана, но и всего мира, метафизикой, присутствующей всегда и везде.

Гарри оглядел помещение. Каждый из пятисот-шестисот человек внутри казался сосредоточенным и поглощенным собственными пылающими амбициями, мечтами, воспоминаниями, обидами и соображениями на многих уровнях: сколько хрена добавить в коктейльный соус или какие устрицы съесть в первую очередь; останется ли время после обеда, чтобы заскочить в банк; как заплатить за колледж; почему темнит начальник отдела торговли иностранной валютой; на какой фильм сходить в субботу; собирается ли Дьюи[153] баллотироваться в 48-м; ах, эта девочка из средней школы, с такими впечатляющими рыжими волосами; как мог Бог допустить, чтобы детей разрывало в клочья на войне, «Голубая рапсодия» безостановочно крутится в голове, вот бы чистильщик обуви работал в Шлюмбергер-билдинг после шести (если это возможно произнести), кто был прав, Гамильтон или Джефферсон; хочу, чтобы мой отец был жив и сидел сейчас рядом со мной; бывают ли у птиц кошмары; два дня назад в небе над Центральным парком самолет выписал «Джил, я тебя люблю»; сколько будет стоить арендовать на неделю дачу у озера Уиннипесоки; как, черт возьми, кузнечики так высоко прыгают, он (не кузнечик) зарабатывает больше меня и больше всех в отделе; барка Клеопатры; вот несут чек; если ничто есть отсутствие чего-то, то ничто – это что-то; интересно, умру ли я в больнице в один прекрасный сентябрьский день; что такое, черт возьми, луговая собачка, это собака или кто еще, – и так далее, все это проносилось с фантастической скоростью, переплеталось со звуками голосов, столовых приборов и фарфора, поднималось и повисало в безмолвии, как дым от водопада, оставляя только застывшую картину из пятисот или шестисот человек, поглощающих еду или суетящихся, с тянущимися за чем-то руками, отсутствующими глазами и незримо плачущими душами.

Потом его правого плеча коснулся Вандерлин. Не похлопал – для Вандерлина это было бы слишком грубо.

– Здравствуйте, – сказал Гарри, застигнутый врасплох. (Как Вандерлин умудрился подойти так незаметно?) – Я не хочу туда идти.

– Почему?

– Не знаю.

– А куда вы хотите пойти?

– Тоже не знаю.

– Тогда идите за мной, – сказал Вандерлин, направляясь к парку Бэттери, – и мы с этим разберемся.

Они подошли прямо к ограждению гавани, где ветер покрывал воду курчавыми барашками, которые поднимались, а затем с шипением опускались в колеблющиеся волны. Октябрьское солнце делало поверхность воды такой блестяще-синей и нестерпимо сверкающей, что на нее больно было смотреть. Мимо скользили паромы, баржи и буксиры, серый военный корабль направлялся к проливу Нэрроуз, а снежно-белый карибский грузовой корабль задним ходом приближался к стапелю Бруклинского пирса. Время от времени над акваторией раздавался корабельный гудок мощнее тысячи туб, отражаясь, если прислушаться, от стен морского вокзала Сент-Джордж.

– Я проголодался, – сказал Вандерлин. – Где бы вы хотели перекусить?

– В вашей собственной столовой, – сказал Гарри, – после того, как мы войдем в банк с вашим именем на вывеске и его работники встретят вас почтительными улыбками.

– Почему вы считаете, – спросил Вандерлин, – что у меня есть своя собственная столовая?

– Потому что ваш костюм стоит как автомобиль.

– Только поэтому?

– Вы хотите большего? Вы знаете Хейлов; вы работаете на Уолл-стрит; вы строите свой график по собственному усмотрению; ваша манера говорить ясно указывает, что вы учились в Йеле; вы работали или и сейчас работаете в Управлении стратегических служб; у вас маникюр и часы «Патек Филипп»[154]; вы собираетесь поступить на некую государственную службу с символической платой доллар в год; вы давно не заботитесь о деньгах; вам около шестидесяти; и, хотя «Винабаут» в тот день затонул при шторме, у вас все-таки есть яхта.

Вандерлин улыбнулся.