На солнце и в тени

– Ты и впрямь собираешься убить Вердераме. – Сейчас у нее уже не было того воинственного, хотя и полусерьезного, вида, какой порой бывал, когда она раздраженно выступала за это. Теперь все было по-настоящему. – Это так?

– Так.

– Тогда и мне надо в этом участвовать.

– Нет, ты не должна в этом участвовать.

– Неправда. Мне надо разделять с тобой риск.

– Мной можно рисковать, – сказал он. – А тобой нет. Какой прок будет во всем этом, если с тобой что-то случится? Ты – это будущее. И я обязан тебя защищать.

– А как насчет того, чтобы мне тебя защищать?

– Скажу как можно проще: если я умру, ты сможешь родить и воспитать нашего ребенка.

– Но я же не беременна.

– Даже после того, чем мы занимались прошлой ночью?

– Ну, может быть.

– Но если погибнешь ты, Кэтрин, умрет все.

– Ты смог бы жениться на ком-нибудь еще.

– Я не хочу жениться на ком-нибудь еще.

– Послушай, – сказала она, – он и за тысячу лет не догадается, что ты за ним охотишься. Если бы он что-то заподозрил, ты бы не успел даже начать: уже был бы мертв.

– Это точно.

– Тогда на начальном этапе, пока он ни о чем не подозревает…

– Он никогда ничего не заподозрит.

– Тогда позволь уточнить: пока он не может ни о чем подозревать.

– Идет.

– Значит, я могу помочь. Потом я перееду к родителям, пока все не уладится. Ты сам решишь, когда мне надо уехать и когда вернуться, но ты позволишь мне помочь. Ты не единственный, кто может диктовать. Если я не буду рисковать, то стану ничтожеством, как ты сам говорил. Мы все равно когда-нибудь умрем. Если так крепко хвататься за жизнь, как ты мне предлагаешь, то ее можно и задушить. Это одинаково и для богачей, и для бедняков. Мы поклялись. Этот человек убийца. Он убил нашего человека и едва не убил тебя. Он угрожает нашему будущему, а закон ничего не делает. Слушай, я такая же, как и ты.

– Что ты имеешь в виду?

– Я не рождена убегать.

Он понимал, что разговор идет серьезный и становится все более опасным, но она была права. Он спросил, что она может сделать.

– У тебя есть план, или ты его придумаешь. Ты же не собираешься просто ворваться к ним с пушкой наперевес, не так ли?

– Я все организую с хирургической точностью, Кэтрин.

– Тебе понадобится за ними следить.

– Да.

– А кто будет этим заниматься? Ты? Один? Ты не думаешь, что тебя в конце концов заметят?

– Если делать это очень осторожно, долго не заметят.

– Схемы со временем меняются. Мне кажется, долго следить за ними ты не сможешь.

– Конечно, – согласился Гарри, – с тобой шансов попасться было бы вдвое меньше.

– Да нет, гораздо меньше. Я женщина. Я актриса. Я могу говорить на разных диалектах и с разными акцентами, и у меня полные шкафы разной одежды. Я знаю толк в костюмах и гриме. Умею изображать разных людей. Такие, как Вердераме, считают, что женщины годны только для секса…

– Откуда ты знаешь?

– Могу поспорить. По его мнению, дамочка – это не то, о чем следует беспокоиться.

– Но нам ни к чему такие сложности. Все можно сделать гораздо проще.

– Но чего ты уже достиг? Тебе известно, где он живет?

– Пока нет.

– Ты знаешь, где он ходит пешком?

– Сомневаюсь, что он вообще это делает.

– Знаешь, по каким маршрутам он передвигается?

– Пока не знаю.

– Ну что ж, мне все ясно, – с непререкаемым авторитетом, как настоящая Хейл, сказала она, – я тоже участвую.

Слов на ветер она не бросала.

38. Совет и оружие

Ньюйоркцы часто забывают, а некоторые, возможно, и не знают, что в их штате есть бескрайние леса, живописные реки, фьорды и озера, длинные пасторальные долины и огромный головокружительной водопад, который через один-единственный сток сливает речной бассейн размером с Западную Европу. Но иногда они об этом вспоминают, поэтому Гарри имел возможность поджидать Вандерлина перед рестораном «Ниагара», в котором сотни людей обедали или подавали обед, а шум вполне соответствовал названию. Входные двери непрестанно хлопали, как уши слона, впуская и выпуская людей. От усердных рассыльных с Уолл-стрит в синих пиджаках и белых, наполовину картонных ботинках, до помпезных, величественных и пухлых ведущих инвестиционных банкиров во флорентийских кожаных туфлях – все шли сюда ради печеной рыбы, ирландского рагу, пятидесяти сортов сырых моллюсков и вдвое большего числа сортов коктейлей и пива, включая пиво из Монголии, Турции и внутренней Нигерии. Пол был вымощен небольшими белыми плитками, такую же мозаику можно обнаружить в миллионах нью-йоркских ванных комнат, но здесь они были покрыты опилками, которые уборщики два раза в день выметали и сбрасывали в гавань. По традиции, раковины устриц и моллюсков бросали на пол. Это повелось в XVIII веке, и с тех пор никому не пришло в голову эту традицию прекратить, так что и теперь – двести лет спустя, в середине XX века – брошенные ракушки продолжали ударяться об пол, точно стреляные гильзы.