На суше и на море - 1984

Весной решил я звать к себе соседа Семена, который жил один в такой же маленькой избушке в сорока километрах выше по Елогую, левому притоку Енисея. По пути в деревню свернул к нему, лодка причалила, я поздоровался. Он стоял в десяти шагах, маленький серенький человек на глубокой тропинке среди сухих трав широкой поляны. Меня, конечно, не видел. Он был слепой. Пока я подтягивал нос лодки повыше, обматывал трос вокруг куста ивы и привязывал на берегу собак, чтоб не убежали в тайгу, пауза длилась долго. Он, видно не признавая во мне по звукам кого-либо из знакомых, от неловкости поеживаясь, спросил скороговоркой, очень волнуясь:

— Ты какой-такой человек будешь?

— Борис, — ответил я, — из избушки на Елогуе.

— У-у-у… — обрадовался он. — Знаю, Борис! Слыхал, Борис!

Он засуетился, беспорядочно жестикулируя, видно, хотел сказать что-то. Я молчал, обдумывая, как приступить к тому делу, с которым приехал, а он вдруг перестал волноваться, нашел, о чем спросить еще, провел ладонью по седым коротким волосам от затылка ко лбу, сказал:

— Куда едешь?

— В Келлог. Груз везу на звероферму.

— А-а-а! — произнес он очень серьезно.

— Чай горячий найдется?

— Ись, ись! — сказал он, снова возбуждаясь от радости.

Я захватил приготовленную для него лосиную грудинку, еще мерзлую. Мы пошли в избушку, он быстро раскочегарил печку. Скоро мы пили чай, и он торопливо рассказывал все свои новости: что высматривал сеть и поймал одну пелядку, что долбленка — ветка совсем старая, после зимы очень течет, набралось много воды, и надо ее конопатить, и уже надерган мох для этого. По насту проходил Гришка и принес двух рябчиков, которых добыл по пути; а его, Семена, охота плохая: нет удачи, он ставил три капканчика — один ондатра утащила, совсем недавно еще было пять капканчиков, а теперь только два! И он, Семен, щупал весь берег и в воде, два дня искал капкан, но беда…

— Слушайте, — сказал я, перебивая его чуть ли не на полуслове, — у меня нет напарника, может быть, вы переедете на Елогуй? Вдвоем веселей. В избушке места хватит двоим, дрова заготовлены, пилить не надо, вам жить легче, а мне зимой из других избушек в тепло возвращаться лучше…

Боясь услышать поспешный ответ, я сказал, что на обратном пути заеду, и попрощался. Через день я снова был у Семена и сразу почувствовал, что он тщательно обдумывал предложение. Он был в некоторой растерянности: переезд — дело нешуточное в его возрасте, старика грызли сомнения, и верно: когда два человека, совсем чужие, поселяются под одной крышей, жить совсем непросто. Но он знал, что надо склониться к какому-то решению, и приготовил ответ; опять-таки очень волнуясь и сомневаясь в правильности выбора, он сказал так:

— Ты ходишь в тайге. Тебя зверь поранит. Я слепой, как твой след смогу найти? Какой я напарник? Совсем плохой. Ты пропадешь, и я пропаду, что люди думать будут?

Уж мне досадно стало, что привел старика в большое волнение. Надо было плыть, весна была в самом разгаре, и я пережил за делами досаду от его отказа. А осенью в деревне мне сообщили рыбаки, что он переехал в мою избушку со всем своим добром: тазом, чайником, сковородками, ветхой лодкой — и ждет меня.

— Тут вся моя родня похоронена, мои предки, — говорил рыбакам Семен.

Он просил передать, чтобы я завез к зимовке на его долю муку, сахар, чай. «Свой пай надо!» — так он, человек самостоятельный, объяснил свою просьбу.

«Занятный, занятный человек!» — не раз думал я, наблюдая, как он колдует над выпечкой лепешки или очень смешно забрасывает на лежанку ногу, поднимая ее выше собственного носа натренированным годами движением. Я старался не пропустить момента, когда он это делал, так это было необычно. Интересно было видеть, как он ходил странной походкой — наклонясь вперед правым плечом, будто тянул тяжело груженную нарту. Действительно, до войны и после нее он доставлял охотникам и рыбакам кооперативный груз. А как он радовался добытому глухарю! Казалось, это великое достижение. Он приходил в неописуемый восторг, когда гладил соболиный мех. Меня поражало, как он строил фразу. Стоит, например, среди дерущихся насмерть лаек, спокойно возвышается над ними, опираясь о посох, и убеждает: «Ты что, ты что! Как можно убивать? Не убивай товарища! Как один на земле жить будешь? Худо одному!»

И самое интересное, что собаки рычали, но расходились. Собаки его слушались. А щенки — те лезли на голову, когда он сидел, и топтались по нему, когда спал. Щенков-то он уж слишком баловал. Они тыкались в лицо лапами, а он отбивался и в это время рассказывал, как кеты раньше испытывали способности одного «великого» шамана — завязывали шамана в невод и опускали под воду.

Однажды зимним вечером он, Семен, загнал в угол избушки с помощью медного посошка и там накрыл поллитровой банкой небольшого чертика.