На трассе — непогода

Незадолго до отъезда из совхоза и произошла эта история. Нас отправили на станцию, там нужно было принять материалы для стройки; принимать должен был кладовщик совхоза, а мы ехали как грузчики. На станции нас и застала гроза, она назревала еще, когда наша машина мчалась по укатанной колее через степь, вдали грохотало так, что казалось — тугой, прокаленный воздух волнами бьет по лицу, а впереди, на фоне блеклого, дымчатого неба, расширялась черно-лиловая туча и вращались, взвиваясь к ней, бурые столбы пыли. Мы влетели на станцию в то время, когда вихрящаяся пыль несла по улочке солому, бумагу, грохочущий лист железа. Кладовщик радовался: «Успели, а то бы в степу…» Но, между прочим, он зря радовался… Закрывая лицо, мы выскочили из грузовика, торопясь найти убежище; я кинулся за первую попавшуюся стенку и оказался в сарае, где пахло мазутом, по центру его была небольшая яма, куда набросана была старая пакля; тут-то я и обнаружил, что, прижавшись к стене, рядом со мной стоит Катя; она отряхивала волосы и улыбалась:

— Здорово, а?

Едва она это произнесла, как ударила молния, она ударила так близко и с такой силой, что я ощутил звонкую глухоту; в раскрытые двери сарая увидел ее огненный всплеск, и тут же рвануло с такой силой, что сверху посыпалось щепье; я никогда не слышал такого взрыва, какой-то предмет, гудя, как сирена, пролетел над крышей сарая; я инстинктивно прыгнул в яму, после этого раздался еще один взрыв… Мы не знали тогда, что какой-то олух не заземлил пустой бензовоз и по нему ударила молния, а так как этот бензовоз стоял рядом с цистерной из-под горючего… В общем, началось нечто вроде бомбежки да еще ливень, грохотание грома. А мы лежали на пакле, прижавшись друг к другу, и меня, человека необстрелянного, начало трясти; разумом я понимал, что это страх, а он всегда противен, но побороть в себе трясучку я не мог, и вот тут-то ощутил на своем лице прикосновение пальцев, и когда раскрыл глаза, то увидел, что крепко, словно это была защита, прижимаю к себе Катю.

— Страшно? — спросила она, а может быть, мне так показалось, потому что вряд ли я мог ее услышать, а только увидел, как шевельнулись ее губы; я тут же почувствовал все тепло и нежность ее сильного тела. Это было как полет: отрешение от грохота, плеска ливня, от земли, от всего на свете, и только некоторое время спустя я услышал бой колоколов, он просачивался в сознание, возвращая к реальности, пока не обернулся тревожным металлическим звоном.

— Набат! — выдохнула мне в лицо Катя. — Скорее! — подстегнула она меня, я увидел ее прокаленные солнцем ноги, еще тянулся к ним, а она кричала: — Скорее!

Мы таскали вместе с другими под свирепым дождем ящики, пробегая мимо беснующегося в мокрой полумгле бензинового пламени, копали какую-то яму, и только к ночи, когда все стихло, просушили одежду на костре и повалились, обессиленные, на брезент.

Я проснулся рано. Кати рядом не было; вспомнил все, что было, и во мне шевельнулась мысль: если бы Катя не подняла меня на зов набата, то вряд ли я смог бы выскочить из этой ямы, бежать под ливень и грохот к огню, я пытался отделаться от этой мысли, но она укреплялась во мне и я понимал, что если бы так и провалялся в яме, то уж никогда себе этого не смог бы простить, потому что был убежден: единственно, чего нельзя простить себе, — это трусости.

Неподалеку от того места, где мы расположились на ночлег, был водоем — мутное озерцо, обрамленное камышами, я пошел туда и увидел плывущую Катю. Вода после ливня была желтой, но в ней отражалось чистое утреннее небо, и мутность воды не мешала этому отражению, и потому озерцо имело свою прозрачность, какое-то второе измерение бездонной глубины, и в ней то мелькало гибкое тело Кати, то исчезало, и на поверхности оставалось ее смеющееся лицо. Она вышла ко мне, теперь уже не смущаясь, и я обнял ее за мокрые плечи…

Мы вернулись в Москву в конце августа, в это время маму положили в больницу, и мне нужно было заняться кое-какими делами по дому. Когда я собрался в общежитие — это уж было перед самым началом занятий, — то Кати там не нашел, и когда стал допытываться, где она, одна из ее соседок по комнате, худощавая, с быстрыми черными глазами, ходившая у Кати в подружках, сказала:

— А она же в Свердловск перевелась. Ты что, не знал?

Я не помню, что отвечал, помню только, как эта быстроглазая говорила:

— Она же это давно решила… Весной документы подала. Жених… Ты же сам ей сказал: ничего не имеешь…

Я долго жил с ощущением тяжелой обиды: «Даже не попрощалась»; размышлял о женском коварстве, о сложностях непонятных мне девичьих комплексов, но все это заслонялось другим — я видел ее серые глаза, слышал ее голос, я видел ее всю и думал с тоской: уж никогда мне не встретить больше девушку, которая так мне будет нужна, потом и эта тоска ушла, оставив лишь легкую грусть… Была ли это любовь? Не знаю.

Но вот то, что было у отца…