На трассе — непогода

Я по-настоящему все увидел в один из мартовских дней, когда пришел на завод по пустяковому делу. Отец срочно улетал в командировку, но ему еще надо было многое сделать на заводе, а это был день получки, вот он и позвонил, чтобы я зашел к нему за деньгами, потому что у мамы кончились наличные. В кабинете у него черт знает что делалось: он говорил по селектору, подписывал бумаги, тут же звонил по телефону.

— Посиди, может, я тебя подвезу, — кивнул он мне, — а если не успею, проводишь на аэродром, потом тебя доставят. Время есть?

— Есть, — ответил я и уселся в углу, чтобы не мешать ему.

По селектору стоял такой крик, словно в кабинет набились призраки и орут во всю мочь. Потом я услышал, как он приказал:

— Кольцову мне… Срочно на разговор Кольцову.

Тут же женский голос ответил:

— Ее нет, Юрий Сергеевич.

— А где же она? — спросил отец раздраженно.

— С ней несчастье, Юрий Сергеевич. Автомобильная авария.

Он вскинул голову, некоторое время смотрел на ребристую пластмассовую поверхность динамика, словно пытаясь осмыслить услышанное.

— Что? — прошептал он и тут же вскричал: — Где? Когда?

— Ничего не знаю, Юрий Сергеевич. Она сейчас в институте Склифосовского. Звонок был оттуда.

Разом умолкли все голоса в кабинете. Я никогда прежде не видел у отца такого страшного, выбеленного лица, словно вся кровь разом отхлынула и образовалась смятая маска, на которой беспомощно обвисли усы; но это продолжалось мгновение, он тут же решительно вскочил, нажал кнопку, крикнул секретарю:

— Машину!

— У подъезда, Юрий Сергеевич.

Он кинулся к выходу, не надевая ни пальто, ни шляпы; я едва успел выбежать за ним, догнал его у самой машины, влетел на заднее сиденье, услышал, как он прошептал шоферу:

— Институт Склифосовского. Как можно быстрей.

Мы мчались по Садовому кольцу, я видел только затылок отца, налитой, тяжелый.

Мы въехали во двор больницы и разом выскочили из машины, вбежали в круглый, обнесенный колоннами зал, и отец склонился к окошечку регистратуры.

— Кольцова… Вера Алексеевна? — спросила сестра и повела пальцем по длинному списку, потом отложила его, взяла другой. — Есть.

— Где она? — прошептал отец.

— Минуточку. — Сестра сняла телефонную трубку, переговорила с кем-то, положила трубку. — Сейчас в операционной.

— Что?!. Что там?! — теперь уж воскликнул отец.

— Да успокойтесь вы, — поморщилась сестра. — Вот мужики пошли, одна нервность. Чепуха у нее, перелом пятой пястной на правой. Гипс кладут. Ждите, придет скоро.

Отец отошел от окошка, достал из кармана трубку, но не закурил, а просто зажал в зубах и зашагал по плиточному полу. Я стоял, прислонясь к колонне, и смотрел на церковную роспись куполообразного потолка; мне казалось, что отец начисто забыл обо мне. Я подумал, что ему пора в аэропорт, там его будут ждать, но как же он полетит без пальто и шляпы, без вещей — все это осталось в его кабине. И тут мне пришло в голову: надо послать за вещами шофера, а потом пусть он мчится в аэропорт, а мы схватим такси. Я шагнул к выходу, и отец резко повернулся.

— Ты?.. Куда?.. — спросил он.

— Пусть шофер смотается за твоими вещами, — сказал я. — Тебе ведь лететь.

— Да, да, лететь, — согласно кивнул он и тут же скорчил гримасу. — А, к черту! При чем тут лететь?! — прикрикнул он на меня, будто я был повинен в том, что его ждет дорога.

В это-то время нас окликнула Вера, она медленно шла к полукруглым ступеням, которые опускались от колонн, немного прихрамывая, держа загипсованную правую руку на перевязи, на лбу ее темнела ссадина, прижженная йодом. Отец в несколько прыжков оказался рядом с ней.

— Ну, жива, жива… — улыбнулась Вера. — Подумаешь, стукнулась немножко.

Отец, видимо, так много пережил, пока мы мчались сюда и ждали, что не очень поверил успокоительным словам сестры и стоял некоторое время перед Верой, как истукан, потом нежно обнял ее, поднял без усилий на руки и бережно понес к выходу. Я забежал вперед, чтобы открыть перед ним дверь; он нес ее с крыльца к машине, мимо проходили какие-то люди, шофер стоял, растворив дверцу, но отцу на все это было наплевать, он поцеловал несколько раз Веру так, как целуют детей, и каждая морщина лица его лучилась радостью. «Он любит ее, — подумал тогда я. — Как же он ее любит…»

Это было за полгода до смерти мамы; вот почему он так долго не мог мне простить слов о том, что с Верой у них началось, когда жива была мама; он берег в себе те воспоминания, и они ему казались личной святыней, к которой никто не смел прикоснуться. «Он любит ее» — вот что я обнаружил в тот день, и это казалось мне удивительным.