На трассе — непогода

«Чем дольше я живу здесь, тем удивительней для меня становится вера людей, что конец войны явит всеобщее счастье. Земля наша не обитель тотальной радости, она не очищается ни кровью, ни потом, ни слезами, и войны никогда не приносили ей рая. И все же люди смогут многое понять, хотя, наверное, не у всех явится это желание, и все же я верю — на земле увеличится число голов, в которых просветлеют мозги».

Они жили в уральском поселке в семидесяти километрах от Свердловска. Я не знаю, через какие формальности пришлось пройти Штольцу и Эльзе в Москве, куда доставили их в конце марта самолетом из партизанского отряда. Мне удалось выяснить, что Штольц сам предложил свои услуги как специалист по моторам. По закону он считался военнопленным. С Эльзой дело обстояло проще — она была жертвой фашистского режима, освобожденной из заключения, могла принять советское подданство и вольна была выбирать место для поселения. Штольц был ее мужем, и она сразу заявила, что куда бы он ни был направлен, она готова следовать за ним.

Старый металлургический завод, стремительно перестроенный под нужды военной промышленности, выпуская танки и тягачи, остро ощущал нехватку специалистов, и потому Штольц был направлен туда. Неподалеку от завода размещался лагерь военнопленных, большинство из них работали в цехах, и не только как подсобники, но и у станков. Штольц начал как слесарь, но вскоре дирекция завода сочла нужным использовать его как инженера. Штольцу даны были особые льготы: он пользовался правом бесконвойного передвижения по поселку, хотя должен был присутствовать при утренних и вечерних поверках в лагере; со временем эта мера стала необязательной, но Штольц придерживался ее и имел свое место в бараке.

Эльзе отвели комнатенку в одном из так называемых «стандартных» домов; поселок в то время в большинстве своем состоял из них, это были двухэтажные брусчатые дома с квартирами в три-четыре комнаты, в каждой комнате размещалась семья, а кухня была общая. В поселок эвакуировали два завода из Днепропетровска, и в первую очередь стали сооружать цехи: зимой на бетонные площадки ставили станки, их пускали в ход под открытым небом, в пургу, в мороз, а потом уже клали стены: естественно поэтому — стандартные дома уплотнили до предела, выделенная для Эльзы комнатенка была великим благодеянием.

Эльза не осталась без дела, выяснилось, что с детства она обучена шитью, ей сразу же нашлось место в пошивочной мастерской, вскоре к ней пришла слава хорошей портнихи, и к концу войны, когда люди стали получать по промтоварным карточкам отрезы материи, комнату ее стали осаждать заказчики, отказывать Эльза не умела и работала сутками.

С первых дней Отто Штольца поразил быт поселка. Люди словно бы начисто пренебрегали малейшими удобствами, считая нормой ношение воды в ведрах от водоразборных колонок, топку печей дровами, которыми запасались сами на всю зиму, очереди у магазинов рабочего снабжения и у бани, которая отдавалась на один день женщинам, на другой — мужчинам. Поразил его и завод, захвативший огромную территорию, сочетавший в себе старину и новые цехи, их бешеный темп работы, порой доходивший до такой возбудимости, что казалось — работа шла уже за пределами человеческих возможностей. Штольц пытался сравнивать этот завод с тем, где работал в Эйзенахе, пытался представить, что бы вышло, если бы придать ему подобные нагрузки, и убеждался — никаких сравнений быть не может: завод «Дикси», или, как он назывался позднее, «БМВ», разлетелся бы вдребезги за одну неделю, если бы ему навязали подобный темп. Штольц понимал, что заводу сейчас нельзя иначе, он был перестроен, вернее — создан заново, на ходу, на бешеной скорости, чтобы давать танки и тягачи фронту, которых там не хватало, и с каждым месяцем все увеличивал и увеличивал выпуск продукции при тех же людских резервах и при том же станочном парке.

Штольца втянул в себя и закружил стремительный поток работы, его инженерная школа требовала осторожности, тщательных проверок и перепроверок, полного отсутствия риска, хотя в этой школе и была своя брешь, пробитая мастером Куперманом, который любил рисковать, но в Эйзенахе последние годы работы Купермана считались крамолой, и все же эта крамола не могла войти в сравнение с тем, что делалось здесь, — состояние риска считалось обыденным, нормой, системой; риск держал в напряжении мысль, заставлял ее постоянно бодрствовать, и Штольц принял эту систему, она вселила в него азарт работы, принесла ему упоение ею, тем более что за годы военной службы он успел стосковаться по настоящему делу.