На трассе — непогода

— Я сказал: я — немец, значит, я виноват, — ответил Штольц. Он с трудом подбирал слова, часто произносил их искаженно, но я не буду передавать здесь его акцента, а только попытаюсь изложить смысл его ответов так, как впоследствии передал мне этот разговор Ефрем.

— Ага! — обрадовался Осип. — Значит, признаешь, что виноват?

— Да, — кивнул Штольц. — Есть всеобщая немецкая вина. Я это понял… недавно. Но я не могу ее судить.

— А кто может?

— Ты, — ответил Штольц и кивнул на Ефрема. — Он. И еще весь мир.

— Вот это да! — ахнул Осип, но тут же приободрился, налег широкой грудью на стол. — Ну, мы-то судим. Мы еще так вас рассудим — будь здоров! Ну, а если ты судить не можешь, то какого черта ты здесь, а не там, со своими? Или испугался, что и тебя судить начнут, решил драпануть, отсидеться и, мол, обезвинен буду?

— И меня будут, — сказал Штольц, — То, что я здесь, — это не исключается. Я сказал: немецкая вина всеобща.

— Это как же понять?

— Так понять: каждый из нас тоже народ. Если ты говоришь: «Я хороший, а все остальные зло», это и есть измена.

— Ну, ты от своих бежал, значит, выходит, изменил?

— Нет. Отойти и оглядеться, чтобы все понять, — это еще не измена. Измена — когда себя противопоставляют народу.

— Интересный ты немец, — неожиданно улыбнулся Осип. — Давай-ка с тобой допьем, глядишь, и раскумекаем кое-что. Ты коммунист?

— Нет.

— Ну, там социалист или еще кто?

— Я не был ни в какой партии.

— Беспартийный, значит? Бывает. Ну, а скажи мне такую штуку, фриц…

— Меня зовут Отто.

— Ладно, Отто. Так скажи мне такую штуку: а если бы не Эльза, не встреть ты ее, не полюби, ты бы так и остался там, у своих? Так бы и делал свое дело, как все? А?

— В фактах не бывает «если», — ответил Штольц. — Они только факты, такие, как есть.

— Да-а, занятный ты мужик, — протянул Осип, — С тобой потолковать, оказывается, можно.

Так у них и началось. После этого вечера они множество раз встречались за кухонным столом; Осип обучил Штольца игре в домино, и в минуты отдыха четверо садились за стол и яростно стучали костяшками.

Я помню поселок, я прожил в нем до одиннадцати лет, помню нашу комнату в стандартном доме, где пахло по утрам свежевымытыми полами, летом в открытые окна доносило запах сосновой хвои, смешанной с горечью заводских дымов, зимой струилось тепло от печи, натопленной дровами, и я любил сидеть возле открытой чугунной дверцы, смотреть на тлеющие угли. Помню завод, он хорошо был виден от нашего дома — огромные закопченные цехи, окутанные дымами, желтыми, серыми, белыми, а местами и густо-черными, старинную домну возле плотины, похожую на средневековую башню, она давным-давно бездействовала и мы, мальчишки, забирались в нее по заросшей дороге от рудного двора, по которой в демидовские времена на лошадях загружали в домну руду. Башня — так называли мы ее — была местом наших сборищ, мы кидали в ее утробу слова, и они отдавались там многоголосым эхом. А за плотиной начинался большой пруд, зимой над ним даже в самые лютые морозы клубился пар от сброса горячих вод, возле плотины пруд никогда не замерзал, хотя дальше от берега лед был такой, что рыбаки с трудом пробивали его; летом в пруду отражались сосны, стоящие на правом берегу, там же был узкий песчаный пляж. И поселок наш я хорошо помню: улицы двухэтажных деревянных домов и только одно каменное здание — больница, а за ней сразу же начинался лес. Сейчас того поселка уже нет, а есть город Северск.

Я помню и нашу кухню с длинным столом, покрытым старой зеленой клеенкой, много лет она пролежала там, на ней остались несмываемые пятна и затертости, и потому мне легко представить сидящих за этим столом четверых мужчин, их разговоры о заводских делах, о фронтовых сводках и о жизни вообще. И все, что случилось с ними потом, я тоже могу представить.

Они не так уж часто виделись, — работали в ту пору на заводе по десять часов, да еще у Штольца были какие-то обязанности в лагере, куда он являлся на поверки. Эльза трудилась с утра до ночи, потому совместная жизнь их не была похожа на обычную семейную. Каждая встреча в комнате Эльзы была маленьким событием, минутами отдыха от труда, и все же один из всех этих дней Штольц выделил особо.

Это было в августе, когда уже скорая уральская осень входила в леса, в них пахло грибами и загорались красными сигналами грядущих заморозков листья на осинах. В этот день они решили отдохнуть, и придумала этот отдых Эльза.

— Мы сделаем пикник, — сказала она.

Была Эльза в тот день необычно весела. И Штольц, как только пришел к ней, удивился лукавому выражению ее карих глаз, раньше он никогда не видел ее такой — слишком стойко держалась в ее глазах печаль.

— Что ты задумала? — улыбнулся он.

— Только пикник, Отто.

— Ну, раз ты так хочешь…