На трассе — непогода

Приход Штольца к этим людям начался с неприятностей. Первые три месяца, когда Штольц навещал Эльзу, Осип встречал его холодным взглядом и уходил с кухни к себе, бурча: «Все они, гады, одним миром мазаны». Сидоров пытался объяснить ему: это вроде бы свой немец, нечего к нему придираться, работает мужик на заводе, такой же труженик. К тому времени о Штольце на заводе стали складываться легенды, не всем история его была понятна: слишком сурово, голодно и тяжко было время, чтобы люди могли поверить, будто бы любовь сорокатрехлетнего оберст-лейтенанта была так сильна, что он ради спасения ее пожертвовал всем — домом, семьей, карьерой — и добровольно оказался в плену в уральском поселке, поэтому люди искали подкрепления в мотивах социальных и политических. Поползли слухи, будто Штольц еще до войны был коммунистом, видным антифашистом и пребывал в подполье: в такое легче было поверить и принять, такой мотив побега был ясен. Юрий Сидоров тоже был уверен, что дело тут ке только в Эльзе и в тех двадцати пяти узниках гетто, — это всего лишь дополнение к главному и тайному, чем жил в стане врагов этот немец, оказавший, видимо, немалую услугу нашему государству, но говорить об этом еще рано. Эту мысль Сидоров и пытался внушить Осипу, но тот не принимал ее, возражал: их до войны в школе учили, будто у немцев немало коммунистов, да и рабочий класс по законам всемирной солидарности не попрет на своего брата рабочего с оружием в руках, но он-то уж навидался, что эти фрицы творили на войне, и потому не верит, что среди них есть хоть один, который бы не был фашистской сволочью.

— Если бы Анютку мою из Днепропетровска с детишками не вывезли, давно бы они на том свете были, — говорил он Сидорову. — Это я помню и всегда помнить буду. А если у них есть там какие честные люди, так что же они посейчас молчат и Гитлеру под зад не дадут? Так что заткнись, Юра, со своей агитацией.

Штольц за три месяца довольно много освоил из разговорной русской речи, хотя сам говорил с трудом, но понимал уже хорошо, и потому он улавливал постоянную недоброжелательность Осипа, не раз слышал, как тот бурчал:

— Это же надо, дожил — фриц к тебе на квартиру шляется, а ты ему привет делай.

Все это копилось, копилось в Осипе, пока не выплеснулось в исступленный припадок злобы.

В этот день в бригаде Осипа одна из женщин, которую он ценил как работницу, получила похоронку на мужа. С ней сделалось плохо на работе, Осип с трудом привел ее в чувство и весь день нервничал, бурчал: «Ну когда… когда это кончится? Каждый час смерти да смерти…»

Вечером он стоял у себя дома в коридоре, курил, когда вошел Штольц, поздоровался и начал обивать веником снег с сапог.

Осип молча смотрел на него, потом сжал кулаки и процедил:

— Ходишь тут, гад… А ваши там…

Штольц удивленно посмотрел на него. И этот его взгляд подстегнул Осипа, и он пошел с кулаками на Штольца. Тот напряженно ждал. В это-то время из комнаты выскочила Эльза, тонкая, хрупкая, она стремительно припала спиной к Штольцу, отделив его от Осипа, и, взглянув на занесенный Осипом кулак, неожиданно ударила здоровяка по щеке. Удар для Осипа был пустячный, у него не дрогнул ни один мускул на щеке, но глаза остановились, в них мелькнул проблеск сознания, и так Осип постоял, потом содрогнулся телом и, стыдливо отводя глаза, повернулся и пошел с медвежьей перевалкой к себе. Эльза повернулась к Штольцу, упала лицом ему на грудь и разрыдалась; Осип не успел еще закрыть за собой дверь, плач достиг его слуха, он повернул к Штольцу страдающее лицо.

Ефрем пришел через полчаса и, узнав, что случилось, стал увещевать Осипа:

— Ну и дурень ты у меня! Это же тебе не передовая, не бой. Да и наш это немец, вместе с тобой на заводе работает. А ты?

Осип долго сидел на кухне хмурый, молчал. Но когда открылась дверь Эльзиной комнаты и вышел Штольц, Осип повернулся к нему и неожиданно сказал:

— Эй, фриц, ну-ка, иди сюда.

Штольц безбоязненно шагнул в кухню, остановился у стола, словно спрашивая: «Чем могу служить?»

— Ты сядь, — сказал Осип, — давай с тобой выпьем.

Он поднялся, достал из кухонного шкафчика поллитровку, граненые стаканы, миску с квашеной капустой. Ефрем бдительно наблюдал за ним. Осип твердой рукой разлил по стаканам водку, потом приподнял свой и, прищурясь на Штольца, сказал зло:

— Давай за то, чтобы немцам твоим капут.

— Нацистам, — спокойно поправил Штольц и выпил.

Осип усмехнулся, кивнул Ефрему, — вот, мол, видел, — и тоже выпил. Некоторое время он изучающе смотрел на Штольца, впервые во взгляде его появилось любопытство.

— Значит, так, — сказал Осип, — выходит, ты хороший, а все остальные твои — сволота? Так?

— Нет.

— Что «нет»? Или ты не немец?

— Я немец.

— Ну, ясно, — усмехнулся Осип. — Сейчас будешь трепаться: есть фашисты, а есть немцы, народ. Этого я от вашего брата во как наслушался. Каждый из вас как в плен попал, так добренький и норовит вину от себя подальше отпихнуть. Я, мол, чистый, и виноваты те, кто в Германии кашу заварили. У-у, безвинные души! А сами людей живьем жгли.