На трассе — непогода

Ночью увезли Эльзу в больницу, позаботилась об этом жена Сидорова, услышав за стеной стоны; все-таки она была медсестрой и понимала в этом деле. Ефрем и Осип, узнав о ночном событии, взяли из чулана лыжи, ружья и отправились в лес пострелять зайчишек, чтобы устроить в честь рождения нового человека пир. Им долго не везло, и они забрались далеко от поселка; на лесной опушке, где летом за оврагом начинались сенокосные луга подсобного хозяйства, они увидели зайца, разом рванули вниз на лыжах. Осип заспешил, неловко вскинул ружье левой рукой, тут лыжа его вошла в кочку, он споткнулся, грохнул выстрел, и заряд угодил в подвернувшегося Ефрема. Когда Осип поднялся и с трудом освободил ноги от лыж и кинулся к Ефрему, то, что он увидел, заставило содрогнуться от ужаса. Ему показалось, что у Ефрема не было лица. Страшный крик пронесся над заснеженным немым пространством. Тут же Осип, распахнув полушубок, разодрал на себе исподнюю рубаху и, согревая дыханием снег, стал обматывать лицо Ефрема. Тот был еще жив. Осип попытался наложить повязку на рану, потом соорудил из лыж нечто вроде саней, поволок Ефрема через сугробы к поселку; он тянул его, как могучий вол, мимо кустов и елей, останавливаясь только для того, чтобы послушать, жив ли еще друг. Добрался Осип до поселка в полной темноте. Держа Ефрема на руках, в распахнутом полушубке, сам в крови, потеряв по дороге шапку, с лысой головой, от которой шел пар, он ввалился в приемный покой больницы.

— Скорее… — только успел он прошептать медсестре.

Ефрема увезли на каталке, а Осип опустился в изнеможении на стул, так просидел не шевелясь час, потом прохрипел:

— Врача… Давай врача сюда!

К нему вышел врач, низенький старичок; всю свою жизнь этот врач проработал в поселке, был отменным хирургом, лечил различные травмы, — в те годы не раз случалась с рабочими на заводе беда, он был опытным специалистом, прошедшим практику почище, чем фронтовые хирурги, ему верили в поселке и уважали.

— Оживет? — хрипло спросил его Осип.

Врач молчал.

— Ты не молчи. Ты скажи… как мужик мужику…

— Надежды мало, — сказал врач.

— Совсем?

— Делаем все. Да ведь и мы не боги, — сказал он и ушел.

— Ясно, — протянул ему вслед Осип.

Он пришел домой, отпер дверь своим ключом и, не заходя к себе в комнату, прошел к Сидорову. Он стоял у порога, бледный, с опустевшими, как два темных провала, глазами.

— Я убил Ефрема, — сказал он.

Сидоров потом рассказывал, что он сразу почему-то все понял; может быть, потому, что вид Осипа был красноречивей слов. Сидоров только и успел спросить:

— Где он?

— В больнице.

Сидоров стремительно оделся. Они вместе выскочили из дома и… Вот этой-то минуты Сидоров и не может себе простить всю жизнь. Он кинулся к больнице, оставив Осипа. А тот пошел к заводу. Потом выяснилось, что на этом пути, несмотря на поздний час, его видели несколько человек, одни подумали, что он пьян, и не тронули его, потому что шел он твердо, а в поселке знали, каким он бывает во время приступов ярости, другие окликали его, но он шел не отзываясь, не оборачиваясь. Так дошел он до трансформаторной будки с высоким напряжением, отпер дверцу своей отмычкой электрика… Его убило сразу.

— Я виноват, только я виноват, — твердил Сидоров. — Он же сам себя приговорил, а я этого не понял, не заметил, кинулся в больницу… Если бы я остался с ним…

В тот же день, когда прозвучал выстрел Осипа, Эльза лежала в большой палате родильного отделения больницы; в окно ей виден был лес, сугробы, темно-зеленые ветви сосен, она думала о том, что ребенок ее родится здесь, в этой далекой от ее родины стороне, и все это — лес и снег — будет его. Она попросила бумагу и карандаш и написала свое первое и единственное письмо Отто Штольцу.

Родила она в два часа ночи, и спустя пятнадцать минут после того, как услышала крик новорожденного, ее не стало. Врачи объяснили, что подточенный физическими страданиями ее хрупкий организм не выдержал.

Так родился я.

Их хоронили вместе, Осипа Ковалевского и Эльзу Куперман, хоронили на поселковом погосте среди редких, высоких сосен, и Отто Штольц прощался с любимой и другом; он стоял в немецкой старенькой шинели с облезлым меховым воротником, обнажив поседевшие темно-русые волосы, и молча, напряженно смотрел, как сыплются комья мерзлой земли в могилы. Когда были возведены холмы, он встал на колени, поцеловал могилу Эльзы, потом взял горсть земли, кинул ее на холм Осипа. Сидоров подхватил его под руку и предложил пойти с ним.

— Нет, — сказал Штольц, — я останусь здесь.

«Я жду ребенка, кем бы он ни был — сын или дочь, я буду любить его, Эльза, потому что он — частица тебя, потому что ты — ему мать…»

А Ефрем Мальцев выжил, он выжил вопреки всему и, провалявшись три месяца в больнице, вернулся в квартиру с искалеченным лицом. Он сказал Сидорову:

— У меня, Юра, теперь две семьи — своя да Осипа. Мне и жить и работать за двоих.