На трассе — непогода

— Пусть я спасу хоть бы одно дитя… Хоть бы одно… Ты немного позаботишься о нем, Эльза, пока он будет жив. Может быть, это совсем немного… Он ведь большой мальчик, не такой маленький… Да поможет бог!

— Хорошо, я позабочусь, — сказала Эльза.

— Я знала, что ты поможешь. Вот, возьми для него… Больше я не могу. — И Лия вынула из-за пазухи два сухаря.

Эльза спрятала их, и тогда Лия вдруг порывисто прижала ее к себе, поцеловала Эльзу в лоб, и Эльза поняла, что Лия прощается не с ней, а с сыном.

— Пора, — прошептала Лия, быстро отвернулась, подошла к дочери, взяла мешок.

Они уходили по скрипучему снегу в синюю муть улицы. Уже в разных концах гетто выходили из домов по своим делам люди, а Эльза смотрела на этих двоих, женщину и девочку, пока они не скрылись из виду, и прошептала:

— Боже, помоги им!

Так она лишилась напарницы, и ей ничего не оставалось, как идти на Шклафн-плац…

Шклафн-плац — площадь Рабов, или Юбилейная, как называлась она раньше, ныла под ногами множества людей, ждущих отправки на работы. Эльза прибилась к своим. Бойкие людишки с желтыми повязками на руках суетились меж колонн, что-то выкликали, что-то приказывали, некоторые из них отдавали команды по-немецки, — то были полицейские гетто — местная охрана порядка. По одной из таких команд Эльза поняла, что их колонна отправится на разгрузку вагонов вместе с колонной русских евреев. Когда они строились по шесть в ряд, Эльза услышала рядом с собой:

— Ага! Все-таки я тебя нашла.

Лиза отодвинула плечом стоящую рядом с Эльзой женщину и бесцеремонно заняла ее место.

— Ты не бойся, — шепнула она, — тогда все будет в порядке.

Их вывели за ворота, и колонна двинулась улицей, которая поднималась в гору. Уже рассвело, хотя даль еще была укрыта грязно-синим сумраком; их вели под охраной солдат СД, двое из них держали на поводках овчарок…

Это случилось, когда перевалило за полдень, поднялся ветер и над путями, над платформами багажной станции завьюжило, мелкий, сыпучий снег задувал в лица, он быстро таял, стекая каплями по разгоряченным от работы щекам; все в колонне, таская ящики сначала из вагонов на платформу, а потом в длинное помещение пакгауза, порядком устали, а перерыва на отдых не объявляли, и люди старались экономить каждое движение, но так, чтоб не навлечь на себя гнев охраны. На краю платформы, несколько поодаль от того места, где шла разгрузка, виднелась кирпичная постройка, окрашенная в ядовитую охру, из трубы ее густо валил дым, дразня работающих теплом и домашним запахом еды. Из постройки вышло пятеро эсэсовских офицеров, фигуры их в черных шинелях резко очерчивались на фоне завьюженного пространства. Один из этих офицеров, пожилой, толстощекий, с короткими усиками, подозвал к себе старшего по конвою и отдал ему приказание. Не прошло и трех минут, как конвойные вырвали из среды работающих семерых мужчин, заставили их спрыгнуть вниз, на пути, и подвели к двум сцепленным вагонам, стоящим особняком, и приказали толкать их. Семеро уперлись плечами в вагон, раздалась команда, и они в едином выдохе нажали, но у большинства ноги оскользнулись на шпалах, вагон не стронулся; тогда старик в длиннополом пальто со срезанным воротником, который жил в комнате вместе с Эльзой, подал знак остановиться, нагнулся, заглянул под колеса и обнаружил, что под ними стоят тормозные колодки.

— Вынуть! — приказал он своим.

Но тут вмешался толстощекий.

— Не сметь! — прикрикнул он. — Толкать так!

В группе эсэсовцев рассмеялись. Семеро опять нажали плечами на вагон, тела их, устремленные вперед, казалось, влились в край вагона, но колеса словно вмерзли в рельсы.

— Не лениться, не лениться! — покрикивал толстощекий.

И вдруг стало ясно, что происходит. Среди пятерых офицеров был один совсем молоденький, в новенькой шинели, с красным свежим шарфиком, теплые наушники прилегали к его вискам, покрытым светлым пушком. Видимо, весь этот спектакль был затеян ради него, потому что прошло еще несколько минут в безнадежных попытках семерых сдвинуть поставленные на тормоза вагоны, люди уж задыхались от перенапряжения, и тогда толстощекий протянул молоденькому плетку.

— Действуйте, — приказал он ему.

Офицер лихо спрыгнул вниз и с нарочитой развязностью подошел к толкающим. Старик обернулся к нему, и так они встретились взглядами, тогда офицер неуверенно сжал плетку.

— Ну! — прикрикнул толстощекий.

Молоденький повернулся к платформе, растерянность промелькнула на его лице, жалкая улыбка проскользнула по пухлым юношеским губам, но тут же он увидел, как смотрят на него другие офицеры, приподнял плетку, и было такое впечатление, что сейчас он отбросит ее от себя, но, вздрогнув плечами, он выпрямился, сжал плотно губы и, широко размахнувшись, со свистом опустил плетку. Удар пришелся старику по лицу, он был такой силы, что старик, не охнув, повалился на снег. Тогда офицер стал хлестать нагайкой остальных, он бил слепо и жестоко, не смея остановиться в своем самоутверждении перед товарищами, и еще двое упали под его ударами. Остальные, потеряв всякое ощущение реальности, продолжали напирать плечами на вагон.