На трассе — непогода

Ее назначили в похоронную команду. Вид мертвых давно не пугал Эльзу, она привыкла к ним в долгом пути. Команду выводили на работу утром, и Эльза готовилась к ней, как готовятся к будничному делу: проверяла, не будет ли ей мешать одежда, хороши ли еще рукавицы, не надо ли их подшить. Каждого мертвого они переносили вдвоем. Напарницей Эльзы стала ее соседка по комнате, белокурая еврейка откуда-то из-под Штеттина. Звали ее Лия, у нее была такая же белокурая дочь Суламифь, — сходство их было поразительным, словно природа всерьез позаботилась о том, чтоб слепить из дочери уменьшенную копию матери, — тот же высокий лоб, голубые глаза и даже родинка на подбородке; они не были похожи на евреек, на лицах их лежал высокомерный отпечаток ясновельможных пани, и только сын Лии, рыжий девятилетний мальчик, осыпанный веснушками, горбоносый, но с такими же, как у матери, голубыми глазами, был евреем всеми черточками лица своего. По вечерам, когда комнату наполняли смрад и стоны заснувших на полу и кроватях людей, зубовный скрежет, прерывистое дыхание, Лия приводила в закуток, где лежала Эльза, свою дочь; там, за шкафом, они обе становились на колени, и Лия учила Суламифь польским молитвам, у обеих на груди в это время поблескивали удлиненные католические крестики из серебра. Эльза не понимала этих молитв и не задумывалась, зачем Лия обращается к богу на польском языке; все могло быть в этом мире, и ничто уж не удивляло, люди могли и отречься от своей веры и принять другую, если видели в этом хоть слабый проблеск спасения.

Обитатели комнаты по вечерам узнавали, какая утром им предстоит работа; в тишине за окнами сначала раздавались автоматные очереди, потом возникали удары о металл, сперва одиночные, они усиливались, расширяясь в пространстве над домами, и превращались в грохот — это там, по ту сторону проволоки, в «русской» части гетто, били в металлическую посуду — в ведра, кастрюли, сковородки, — подавая сигнал друг другу, что начинается погром и те, кто еще может, укрылся бы в тайниках. Металлический грохот тугими волнами плыл в морозной мгле, и в комнате просыпались, затаенно слушали, как прерывался звон металла разрывами гранат и стрельбой, и если все это длилось долго, то и работы с утра бывало много.

Они приходили командой к развороченным домам, там еще по углам держалось слабое тепло ушедших в небытие людей; стаскивали трупы на дорогу; лица погибших Эльзе стали казаться одинаковыми; они подбирали и тех, кто был убит на улице, складывали штабелями, потом приходила машина, и мертвых увозили из гетто, а иногда машины не было, тогда впрягались в сани и везли этот груз на кладбище. Среди старых каменных надгробий рыли ямы, это было тяжело, и на копку обычно ставили мужчин, но порой приходилось и женщинам помогать им.

Однажды, когда Эльза вытаскивала погибших из разбитого дома, случилось необычайное. Ей приказали, чтоб она проверила, не осталось ли кого-нибудь в помещении, и когда она заглянула за печь, то услышала идущий снизу шорох; ей подумалось — это скребется мышь, — но тут металлическая заслонка в нижней части печи откинулась и Эльза увидела женщину с черным от копоти лицом. Эльза никогда бы не догадалась, что тут может быть убежище.

— Не пугайся, — тихо сказала женщина по-немецки. — Я тебя давно заприметила. Там, справа, в углу, за тряпьем, есть коробка, принеси ее сюда.

Эльза послушно кинулась выполнять ее просьбу. Под тряпьем действительно лежала длинная коробка, Эльза достала ее. Женщина прошептала:

— Ты меня не выдашь?

— Нет, — ответила Эльза.

Ее уже звали с улицы. Женщина быстро захлопнула задвижку…

После этого случая Эльза осторожно входила в разрушенные дома, потому что знала: в каждом из них под полом или за печью может быть убежище, и там, затаясь, боясь сделать хотя бы слабое движение или лишний вздох, сидят люди.

Вторая встреча с этой женщиной произошла так.

В гетто никого не кормили, только те, кто уходил с рабочими колоннами в воинские части, получали скудный паек — немного эрзац-супа и кусок хлеба; иногда паек выдавали за труды и похоронной команде в столовой юденрата, но чаще они питались тем, что оставалось от мертвых, — несколько картофелин, горсть муки, сухарь, — если эти припасы не успевали разворовывать по ночам; главная же добыча еды шла путем обмена, хотя обмен этот был не прямой, а через вторые руки. У наружной проволоки «русской» части гетто иногда собирались базары: крестьяне окрестных сел подвозили на подводах картошку и отруби, обменивали их на одежду и тряпки; базары эти были запрещены властями, но все равно они возникали время от времени. «Гамбургским», как называли тех, кто жил на особой территории гетто, являвшейся как бы клеткой в клетке, был недоступен прямой обмен с крестьянами по многим причинам: они знали только немецкий язык, их остерегались, да и подойти к наружной части проволоки возможности не имели, — и потому сбывали они свои вещи по совершенной дешевке тем, кто приноровился подносить к их территории продукты, приобретал одежду, а затем, сбывая ее, получал большую плату.