На трассе — непогода

Я долго сидел, размышляя, в своем номере, и когда наконец решил ложиться в постель, было уже за полночь, редкие звуки и голоса доносились с улицы; я подошел к окну, чтоб затворить его, потому что повеяло прохладой, и невольно посмотрел на темнеющую громаду кубообразного здания, и удивился — в бывшей комнате Отто Штольца по-прежнему горел свет, теперь освещенное окно было одиноким, лучи из него падали вниз, на остроконечные вершины елей, что высажены были вдоль фасада здания. Днем я заходил туда. Огромный дом давно перестроили внутри, и в той комнате теперь находилась одна из приемных — диван, письменный стол с телефонами, ряд стульев у стены, и, видимо, в этот поздний час кто-то вел там ночное дежурство, — и все же этот одинокий свет среди многочисленных темных окон показался мне сигналом зовущего на помощь и молящего о милосердии, потерпевшего душевный крах существа в огромном взбаламученном мире…

«Ностальгия бывает и у солдат, хотя они подчинены долгу и должны нести свою службу согласно присяге и приказу. Но эта девочка… Нет, тоска, которую она в меня вселила, это не просто тоска по родине, это ностальгия по ушедшему времени, по той поре, когда я был молод и свободен от множества взятых на себя впоследствии обязательств, которые казались мне когда-то необходимостью, а теперь давят обесцененным грузом, навьюченным на мои плечи посторонней силой…»

От Штольца остался дневник, от Эльзы Куперман — единственное короткое письмо, и поэтому мне нелегко о ней рассказывать. Главное, чем я пользуюсь, — воспоминания людей, разысканных мною в Минске (о некоторых таких встречах я еще расскажу), — но прошло так много времени, что эти люди всего вспомнить не могли; видимо, во многих случаях на прошлое наложились впечатления позднее прожитых лет; я старался отсеять их, хотя и не очень уверен, что мне это удалось, и все же зачастую меня поражала память людей тем, что в ней сохранялись такие тончайшие детали событий, о которых можно рассказывать только по свежим следам, и лишь позднее я понял, в чем дело: некоторые из этих людей так и остались пожизненно частью своего существа в минувшем, и хоть все изменилось вокруг, иным стал их облик, но те события потеряли границы времени, они врывались в настоящее, становясь грубо осязаемой реальностью.

Я не знаю, какими путями доставили Эльзу в эшелоне с другими немецкими, чешскими и польскими евреями в Минск, пути эти поистине неисповедимы, они сокрыты где-то в утробе рухнувшей имперской бюрократической машины, где зачастую кончалась целесообразность и начинала властвовать мистика параграфов, несмотря на традиционную немецкую рациональность. Когда потом я был в Веймаре и проехал в Бухенвальд, то увидел карту внешних команд знаменитого концлагеря, сама гора Эттерсберг была центром огромного комбината смерти с могучей сетью лагерей уничтожения, разбросанной по Германии. Кажется, их было около ста тридцати, этих Мюльхаузенов, Брауншвейгов и так далее, и в Эйзенахе тоже была одна из внешних команд Бухенвальда, но, видимо, даже эта мощная сеть не справлялась со своим делом, и потому уходили эшелоны на восток, набитые обреченными.

Эльзу поселили в небольшом двухэтажном доме, который стоял во дворе за бараком; шестнадцатиметровая комната была отведена для десяти человек. Эльзе досталось место в углу, на полу, между сырой стеной и шкафом. До того, как их разместили в этом доме, тут жили другие евреи, из Белоруссии, — их называли просто «русские»; чтобы освободить этот домик, барак и еще несколько зданий, «русских» расстреляли тут же, во дворах, и первая работа, какую пришлось делать Эльзе и остальным приезжим, заключалась в том, чтобы убрать трупы и отвезти их на кладбище.