На Васильевский остров…

Бог мой, ведь еще полторы минуты назад я был переполнен любовью, граничащей с благоговением!.. Но когда человек так откровенно (так бесстыдно) прячется от правды… А вновь накачать себя образами его доблестей и подвигов времени уже не было. По-грузчицки покрикивая – па-берегись! – и беззастенчиво придуриваясь (главное – истребить трагический контекст), я приподнял маму за нежненькие подмышки (у той, на эскалаторе, прямо рука утонула) и успел поднырнуть под ее исправную руку. Советские квартирки проектировались по тому же принципу, что и подводные лодки, – каждый отсек, каждый проход предназначался только для одного и притом здорового матроса: уместиться сбоку от унитаза было невозможно, а потому я теперь упирался лбом в приятно холодящие трубы, а отец пританцовывал у меня за спиной – мне были видны его блекло-голубые, бывшие синие, тренировочные штаны, снятые с производства для школ-интернатов в одна тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, с белыми пузырями на коленях. (Не такими, конечно, белыми, как крахмальная манишка, а примерно такими, как его же, отцовские, носовые платки: чтобы приберечь настоящие платки, отец придумал отрывать одноразовые тряпочки от старых простынь, которые от ветхости уже расползались при встряхивании, но тем не менее все-таки хранились в расседающемся шкафу в ожидании каких-то грядущих катастроф. Так что отцу немедленно стало жаль выбрасывать и одноразовые ветошки – они и сейчас постоянно сушатся над ванной, сквозные, как марля, топорщащиеся, как тысяченожки, неподрубленными ниточными лапками. Мама давно уже сдалась, стирала и такое, а от Катьки отец засморканные лоскутки прячет, стирает сам, используя вместо порошка мутную жижу из собственной литровой банки, в коей он заквашивает бурые арестантские обмылки, ускользающие даже из самых бережных и бережливых рук.) Боком, безжалостно оттягивая мамину руку, топоча в три ноги и колотясь о стены и косяки, мы вышатались в коридорчик. Там, на мгновение положась на единственную мамину ногу, я ухитрился развернуться, оказавшись по отношению к маме в исконной позе русской бабы, волокущей на себе пьяного супруга. (В Заозерье я когда-то не без жестокости подшутил над Катькой, вздумавшей укорять меня, что я, вернувшись с лесосплава, так и хожу в замызганных джинсах: мало, дескать, того, что «Кукшшиха» про меня рассказывает, будто я освободился из тюрьмы, куда попал за избиение ее же, Катьки, – так теперь в этом виде еще и попадаюсь на глаза ее бывшей директрисе, некогда уверенной, что Катьке, большому кораблю… Ах, так, сказал я, и, притворившись пьяным, повис на ней в этой самой классической позе, в какой теперь на мне обвисает мама.) «Так! Правой! Правой! Правой!» – мои командирские раскаты неизменно вызывают у мамы усталую улыбку (вернувшиеся на место оптимистические зубы я теперь ощущаю совсем родными), но есть у моих раскатов и утилитарная функция: когда мозг отказывается давать ноге естественные приказы, иногда она машинально повинуется чужой гаркающей команде (власть условностей надежнее власти фактов).

По дороге я ухитрился несколько раз чмокнуть мотающуюся у меня на боку маму в воспаленную щеку – а прежде никогда ее не целовал! Сейчас же пользуюсь любым удобным случаем – как с Митькой когда-то: поднял с горшка на руки – чмок (он, не обращая внимания, тут же начинал крутить головенкой, озирая новые, недоступные снизу горизонты), просто взял за руку – и тут не удержаться («Почему ты меня за руку поцеловал?» – загорались радостной любознательностью его глазенки.) На последних шагах мама совсем ослабла, пришлось, стиснув все бесполезные ассоциации, волочь ее как мешок – с облегчением плюхнулись рядом на родную с незапамятных пор кровать, на которой немало когда-то попрыгано, как на батуте, а теперь негнущуюся из-за дощатого щита, подложенного под бородавчатый антипролежневый матрац из поролона, выданный мне, как почетному еврею, в благотворительном обществе «Хэсэд Яков» – милосердие Иакова. Впервые в жизни пресловутая еврейская солидарность доставила мне нечто реальное – фирменные дюралевые костыли, роскошное кресло на колесиках, на которое Катька каждый раз глядит с горьким вожделением: вот бы ее отцу в свое время такое…