На Васильевский остров…

Так что последний контакт с органами закончился для отца еще более благополучно, чем предпоследний: его ведь в тот предпоследний раз даже с работы не уволили – в отличие от директора. Посадили же только нескольких работяг, кто, вероятно, слишком уж усердно таскал через проходную золотишко в бидонах с молоком, выдаваемым за вредность. Находиться близко к золоту вредно во многих отношениях: к нему и попадали очень сложно, голыми через карантинную комнату, чтобы там переодеться в особую спецовку без карманов, – после этого уйти с пустыми руками было совсем уж обидно. Золото из толченой руды высасывалось при помощи ртути – вот эти-то напитанные золотой пылью ртутные лужицы и выносились в преступных бидонах (охрана была в доле). Затем ртуть выпаривали на сковородке – помню, зашел к школьному дружку, а его старшего брата как раз отпаивали горячим молоком (по-видимому, из незапятнанного бидона): он отравился парами ртути, а врача вызвать боялись… Мне и в голову не пришло, что этот увлекательный промысел может как-то коснуться моего папы.

Я очень гордился, что отец побывал в тюрьме наравне с подлинными героями. Что он признан невиновным – это никакой гордости не вызывало: как же иначе! Только в глубине души скребло разочарование: ясное дело, куда уж моему кроткому папочке в герои… Скажи мне кто-нибудь тогда, что судьба подарила мне случай отведать такого редкого, исчезающего блюда, как героизм по-еврейски, это даже не показалось бы мне забавным. Героизм, ощущал я, не покорность, а вызов. Притом бесшабашный. Творимый для души, а не для последствий. Для фантомов, для мнимостей, как сказал бы я сегодня.

И баста.

Утешало только то, что следы нашего северокомсомольского золота были обнаружены аж в Турции: наша забытая богом приполярная дыра – буквально дыра в Земле – и парчовая чалма турецкого султана! Эта связь сильно возвысила всех нас в моих глазах. Однако чуждый поэзии отец отказался от предлагаемой должности главного инженера, и мы двинули из полутундры в полупустыню. Далекий от истинного героизма, папа не желал оставаться там, где его видели арестантом.

Каждый наш переезд был для меня трагедией – отрываться от единственных в мире дружков!.. Но для отца его М-мнимости были выше слезинки ребенка.

* * *

Потасканная иномарка проехала по раздавленному картонному ящику, и тот всхрапнул. Расплодившиеся машины отняли у нас ночной город: в молодости, возвращаясь откуда-нибудь заполночь, можно было идти вольными зигзагами вдоль любого проспекта – нынче же обнищавший народ… Я увидел свое пыльное отражение в уцелевшем треугольнике дверного стекла – разве мама любила такого? Не любила. Но любит. И даже я сам начинаю несколько более нежно относиться к себе, когда вспоминаю, сколь драгоценны для мамы и моя плешь, и мои круги пота под мышками, и набрякшие вены на висках, и проседь на псевдочеховской бородке, похожая на потек молочного супа, и мой… Мой ум? Даже не знаю, она часто повторяет: «Для меня главное, чтобы вы здоровенькие были». Хотя, наверно, она все же слегка кокетничает: когда я занял призовое место на Всесибирской олимпиаде по физике, а по Казахстану и Средней Азии так даже и первое (в области-то чемпионские места и по математике, и по физике автоматом были мои), мама лежала в темноте со страшной головной болью и, возможно, еще и поэтому произнесла почти про себя: «Бог моих сыновей умом не обидел…» Брат в ту пору уже блистал в престижном ленинградском вузе, но он в отличие от меня был гордым человеком, что в маминых глазах было скорее поводом для сожаления и беспокойства, чем предметом гордости. Зато моим профессорством она все-таки гордится, хотя, разумеется, я был бы хорош и младшим инженером. Вот для отца профессор – это не кот начихал, отец чтит науку. И от моих презрительных отзывов о собственной ученой деятельности он законопатил свой М-мир очень давно и предельно прочно: я ведь известный капризуля. То есть он, конечно, не смеет применять таких слов к лакотряпочному академику, но чистосердечные люди умеют испытывать выгодные им чувства, и не снисходя до опасных и уязвимых словесных констатаций.

Любопытно, с общепринятой точки зрения, я преуспел в жизни больше, чем мои родители. Но они, в отличие от меня самого, почему-то вовсе не кажутся мне неудачниками: а чего еще надо – работали, были «ото всех» уважаемы, счастливы в браке, вырастили прекрасных детей… Как ни крути, меня невозможно не признать прекрасным сыном. Мне бы такого…

«Сколько радости вы нам доставили!..» – каждый раз начиная мечтательно светиться, много лет повторяет мама, и в эти минуты я просто-таки умиляюсь собой. Катька не верит, будто мне все равно, хороший я или плохой, и, возможно, она права: просто с меня довольно быть не хуже других, а это у меня выходит само собой – слишком уж низкую планку установили эти «другие»