На Васильевский остров…

Неуклюжие фигуры (что-то в них было водолазное – ватные штаны, что ли?) исчезли и больше не возвращались. Судя по тому, что своего обидчика они крыли простой, а не еврейской сукой и падлой, это были не местные. Надо ли добавлять, что отца в поселке очень уважали, но ведь даже и на каждого святого находится свой палач и своя улюлюкающая толпа. Так или иначе, отец с ружьем наизготовку до утра обходил дом дозором, невзирая на мамины мольбы забаррикадироваться внутри. Но, вероятно, отец был прав: у настоящих урок нашлось бы чем шмальнуть в него из лилового сумрака. По облику же отличить бандитов даже от рядовых тамошних работяг было непросто – те же нержавеющие зубы, те же ватники зимой и летом…

Так что через неделю мы с братом во главе уже вовсю перешучивали отцовское всенощное кружение, а он снисходительно и грустно улыбался: смейтесь, мол, смейтесь, дурачки, покуда смеется…

Зато, когда его арестовывали в последний раз по делу о систематических хищениях золота с Северокомсомольского обогатительного комбината, он оставался совершенно спокойным: надвинувшаяся сила была столь неодолимой, что нервничать уже не имело смысла. В безумном среди глубокой ночи электрическом озарении, поправляя широкие подтяжки, отец предельно буднично успокаивал нас, ошалелых и поджавших хвосты при виде милиционеров, – прячущих глаза все-таки менее старательно, чем совсем уж нелепые, невесть откуда взявшиеся, кое-как натянувшие на себя что подвернулось сосед и соседка (понятые), – а прибывший из Москвы, как их у нас называли, тайный, косивший под товарища Жданова, внимательно следил за происходящим из-под намертво приросшей шляпы, примерно пятой в моей жизни, непроницаемо укрытый за, хочется сказать, габардиновым пальто, хотя я теперь уже окончательно никогда не узнаю в точности, что он есть такое, этот габардин. Саженные плечи и полы до пола придавали руководителю операции несдвигаемость утеса. Обыск был довольно поверхностным – видимо, репутация отца не допускала, что он станет хранить краденое дома. Я ни в чем не виноват, почти по складам вдалбливал в нас отец, я скоро вернусь, они скоро во всем разберутся. «Я знаю, как они разбираются…» – безнадежными движениями ликвидируя следы ночной растрепанности, мама едва слышно произнесла эти слова с такой отчаянной остервенелостью, что милиционеры, скованно перетряхивавшие книги, опустили глаза еще ниже, а тайный задержал на маме взгляд из-под фетровых полей столь пристальный, что папа впервые проявил признаки волнения: «Перестань, что ты такое говоришь, сейчас совсем другое время!..»

Эти тайные в поселок прибыли, может быть, вдвоем, а может быть, и вшестером – настолько они были неотличимы друг от друга с их театрально, как декорации, колыхающимися пальто, сдвинутыми на глаза шляпами, усиками щеточкой и пухлыми непримиримыми физиономиями. По центральной укатано-щебенчатой улице Ленина, ни на кого не глядя, проходил то один из них, то другой, а может быть, и тот же самый, и в конце концов отца действительно выпустили. Вернулся он гораздо более радостный, но и заметно более печальный. Ему не угодишь. Более того, когда в Магнитогорске органы оказали ему доверие, предложив полегоньку информировать их о настроениях студентов, он, судя даже по его запоздавшему лет на двадцать рассказу, отбивался уже не каркающим, а почти плачущим голосом: «Я сейчас же подаю заявление и возвращаюсь в Чимкент!..» С ним по-хорошему… Секретарь парторганизации ласково поманил его в свой кабинет и деликатно, на цыпочках удалился, оставив отца наедине с майором Бахтияровым, который тоже был предельно деликатен: что вы, что вы, успокойтесь, у нас все строго на добровольной основе – и впоследствии, сталкиваясь с отцом в институте, всегда выказывал необычайное дружелюбие и откровенность: все начальство ворует в хвост и в гриву, а обком ни одно дело не дает довести до суда. Как, неужто такое возможно, изображал отец еще большего младенца, чем он был, и открытость Бахтиярова дошла даже до того, что, перебравшись на историческую родину в Азербайджан, он доверил почте свое признание, что младенцем был и он, Бахтияров, полагая, что воровство по месту его прежней службы уже дошло до пределов возможного.