На Васильевский остров…

Я еще раз убедился, что любая ситуация у Катьки всегда так или иначе подгримирована воображением, погружена в воображаемый контекст. Однако она при этом хитроумно избегает смертельной борьбы фантомов с фактами: она с удивительной непринужденностью упрятывает страшные, грязные, унизительные, безнадежные реалии за величественные возвышающие символы – Служение, Любовь, Великодушие; но чуть на горизонте замаячат символы разрушительные – Бессмыслица, Бессилие, Безнадежность, – как она тут же с головой уныривает в конкретности – притом такие, которые рисуют нас не совсем уж беспомощными: «Какое счастье, что я тогда настояла им меняться в Ленинград – представляешь, случилось бы это там!..», «А представляешь, у нас бы еще и денег не было – как у нас с нашим отцом!..»

Но я-то манипулировать фантомами не умею, я могу видеть их только все сразу – и алые, как утренняя заря, и лазурные, как Катькины глаза, и черные, как навеки разинутый рот бесхозной старухи, – поэтому свой М-мир я заклепал семью печатями – я был прост, целеустремлен, монофункционален, как сталь. В этом недочеловеческом подавлении дара глобализации и таится один из секретов сверхчеловеческой живучести наших предков. Покорность реальной силе, вечное «воля ваша» – с этим зонтиком можно пройти не один огненный дождь. И в покорности этой – когда дело шло о деле, а не об обустройстве России – отец мог посостязаться с самой бабушкой Феней.

В моем далеком детстве, когда отца еще интересовали кое-какие мелочи собственной жизни, а не только зверства, низости и глупости властителей и кумиров русского народа, я слышал от него длинную производственную историю, удивительно напоминавшую прогрессивную повесть времен «Записок охотника» и «Антона-горемыки» – барин-самодур, измывающийся над крепостным мастером. Случилось это на одном из дальних сибирских заводов, не торопясь начал NN и закурил трубку. Время было суровое – война, – и алюминиевые печи работали как люди – на пределе сил. И у двух главных печей (или они назывались ваннами?) орудовали два мастера – оба молодые, оба вчерашние вузовцы, только один был еврей, а другой русский, и, стало быть, один умный, а другой доверчивый. Оба валились с ног, но алюминия все равно требовалось в десять, в сто раз больше: фронт погибал без самолетов, почти весь парк которых господа профукали в первые часы войны. И выколачивать из мастеров алюминий был уполномочен особый барин – тело пухлое, белое, крупитчатое, хоть и затянутое в военный китель неизвестного рода войск. А варка алюминия, надо вам сказать, имеет кое-какие общеизвестные секреты – в ванне нужно непременно оставлять некую незавершенку, иначе потом очень долго придется раскочегаривать снова, так что потери в итоги перекроют одноразовый хапок. Однако барину для отчетности годился хотя бы и одноразовый выплеск: он приехал – и сразу такой прирост! Ну а когда выдача упадет ниже прежнего, виновных можно будет расстрелять за вредительство – и снова отчитаться.

Барин вызвал мастеров в высокую контору: что есть в печи, то на стол мечи! «Никак не возможно», – объясняют мастера. «Запорю!» – топает ногами барин. «Воля ваша», – отвечает еврей, убежденный, что господам что-либо доказывать бесполезно. «Вам виднее…» – сдается русский, питающий святую надежду, что и господа своему отечеству зла не желают. Русский выполняет приказ и после всех перечисленных процедур идет под расстрел. Еврей же, не имеющий за душой ничего святого, на все высокие слова – Родина, Сталин, Приказ – прокручивает свою унылую еврейскую материалистическую шарманку: технологический процесс, технологический процесс, технологический процесс…

Разумеется, барин и сам бы мог распорядиться насчет незавершенки, но в этом случае и ответственность, чего доброго, пала бы на него, а отвечать – дело не господское. Хорошо же, решил барин, мы тебя сейчас окрестим. В проруби! «Воля ваша». – «Окунай его, братцы! Ну что, даешь незавершенку?» – «Рад бы, ваше степенство, да технологический процесс не дозволяет». – «Хорошо, погляди-ка еще разок, где раки зимуют!» – «Воля ваша».

Именно в этом роде и разыгралась драма между барином и смердом с той только разницей, что роль проруби играла передовая. В те дни завод снаряжал регулярные экспедиции на фронт для сбора алюминиевого лома из побывавших в употреблении крыльев и фюзеляжей, и уполномоченный барин постоянно отправлял на этот промысел отца – пока нарастающая на заводе масса брака не начинала перевешивать вину строптивца, осмелившегося бунтовать на коленях, прижимая к груди вместо иконы не «Капитал», не «Вопросы ленинизма», а – о кощунство! – «Справочник металлурга». И тем не менее с этим еврейским писанием отец оказался столь полезен для Советской России, что его отправили в лагерь только после коренного перелома в ходе Великой Отечественной войны. Там-то, в бассейне реки Лены, он и сделался специалистом по золоту, а также по всему, что блестит.