На Васильевский остров…

Да, Катьку восхищает и длиннолапая пружина гепарда, и точеная мешковатость косули. А когда гепард, скручиваясь и раскручиваясь, – «Все для бега!..» – летит за – «Ну почему она такая медлительная?!.» – косуленькой, в роковой миг Катька отворачивается: «Зачем, зачем это показывают?!.» Переждав самое ужасное, она осторожно выглядывает из-под ладони и натыкается на круглящийся сквозь продранный бок желудок – и содрогается совсем всерьез. И, уже не оберегая свой внутренний мир, потерянно досматривает, как гепард волочет куда-то отгрызенное бедро. «Вот и мы для своих детей тоже на все готовы…» – горестно шепчет она. У Катьки за плечами университет, у ее матери – два класса церковно-приходской школы, но святыни у них общие. Правда, Катька все-таки не предлагает разрывать конями женщин, оставляющих детей в роддомах: в проявлениях гнева прогресс налицо. Но в умилениях!.. Нет, вы посмотрите, посмотрите с какой осторожностью слониха отгоняет хоботом своего глупого слоненка… А ведь надоел, наверно. В Заозерье у нас была простенькая пластинка «Бежит по улице слоненок» – над неуклюжим малышом потешались всякие-разные попугаи, и только мудрая слониха знала, что когда-то он станет могучим благородным слоном. Сияющими от не-пролившихся слез глазами Катька вглядывалась в маленького Митьку и еле слышно взывала к нему: когда же ты станешь слоном?.. Признаться, с рождением Митьки и меня подобные пошлости стали позывать на слезу – с дочкой я себя вел более ответственно. (Моя мама тоже лишь после моего рождения начала плакать в кино – после старшего брата, дитя ОСОАВИАХИМа, искусывала губы, но еще держалась.) И вот Дмитрий наконец-то разъелся, по крайней мере, в полслона – под фамильным барсучьим подбородком небритое вымя мотается по-коровьи, зато на слоновьих ляжках штаны (вид сзади) обвисают и впрямь как у слона. Однако для Катьки он все равно Митенька, Барсучок. Для нее теперь все дети. Разглядывая опять же по телевизору солдат на броне, она непременно порадуется: тепло одеты, свитера им стали выдавать. Лет двадцать назад ее мать (за глаза, естественно) изливала негодование на Катькину десятиюродную тетку, не желавшую помогать своим сорокалетним детям. «Так до каких же пор она должна им помогать?..» – жалобно, как всегда, когда чувствовала себя неправой, пыталась вступиться Катька и получила гневную отповедь: «А покуда ноги ходють!» Катька достойно переняла эстафету бабушки Фени…

И моя мама превратилась в бабушку Веру, как-то незаметно набравшись добродушия и простодушия. Даже вспомнить трудно, что эта городская старушка в вязаном тюрбане тоже принадлежала к поколению героев: поехала за отцом в ссылку в Якутию, там его никуда не брали, хоть подыхай при минус пятидесяти с двумя детьми, – она устроилась в охрану обогатительной фабрики, изучила наган на пятерку, сопровождала каждый вечер курьера, относившего дневную промывку золота с фабрики в контору черным пронзительным пустырем, – однажды золотоносец провалился ногой сквозь наст, она рванула драпать (думала, всадили финку в спину), но через три шага развернулась и чуть не бабахнула с колена. Незадолго до того блатные взяли сейф в конторе – она через окно увидела свою напарницу в такой же шинели с трехгранным напильником под лопаткой…

А тридцатипятилетняя бабушка Феня, когда еёный мужик, сбросив перед битвой броню, попросив прощения и попрощавшись, загремел с эшелоном из Ворши неведомо куда, «подхватилась» и с двухгодовалым Лешей на спине (а он был толстый, как Митюнчик, всегда подчеркивала Катька), подгоняя трех дочек от пяти до пятнадцати, зашагала по горячей пыли через триста верст, достигнув родного Вуткина на целых два дня раньше немцев. При земле она всегда чувствовала себя спокойней, пускаясь в воспоминания о молодости, она прежде всего мечтательно произносила: «Как я тада работала!..» (Правда, понаблюдав за Катькиной карьерой при двух детях, электричке в семь утра и десять вечера и колодце без стиральной машины, она однажды призадумалась: мы хочь по выходным отдыхали…) В Вуткине большинство баб до колхоза были «трудящие», но в колхозе как отрезало – к брезгливому ее презрению: она работала не за страх и не за совесть, а за смысл существования. Она и в старости сияла неземным светом, когда мы возили навоз, сажали картошку, квасили капусту… И в город она перебралась только из-за мужа, который бежал от преимуществ колхозного строя, чтобы потом четверть века жить с ощущением крупной жизненной удачи. Он и на войне потерял только остатки волос (плешь была стянута могучим рембрандтовским струпом от горящего бензина), и в сгоревший дом вернулся с трофеями. И уж я презирал…

Словом, в спектакле участвовало только старшее и самое старшее поколения. Мы с Катькой залихватски пошучивали и вовлекали в постановку даже врачих, так что они принимали Катькины полусотни, искренне краснея. Но она вворачивала их уж очень от души – как бывает только у тех, кто не слишком часто вглядывается в свою душу.