На Васильевский остров…

Квартиру в самом центре центра я получил в качестве выдающегося деятеля науки и техники. Но в пыльной духовке двора только что лопухи не растут и все невозвратней растворяется в ржавчине «запорожец» с проломленной крышей – жертва весенней чистки в верхах. В подъезде теплая прель, разогретый аммиак, фурункулезные стены… Но ущербные ступеньки довольно чистые: новая дворничиха – из бывших. Из образованных. «Юля», – откликается во мне, но я все равно раскланивался бы с этой увядшей девочкой в бантиках с особенной предупредительностью. На промежуточной площадке бурый наплыв успевшего подернуться корочкой дерьма и одноразовый шприц с нитями крови (разорванная упаковка валяется здесь же). Высшие ценности современной мастурбационной культуры – М-культуры, желающей обслуживать только себя: постижение мира она заменила самовыражением, а деяние – переживанием, которое теперь исхитрились сосать прямо из шприца. Юля, должно быть, тоже прибирает подобные прелести.

Дверной ключ опять отозвался болью: «Куч», – выговаривал маленький Митька, и никак не рассечь проклятую связь между умненьким прелестным барсучком и кривляющимся неопрятным боровом. Дверь закрыта на два оборота – значит запирала Катька. Ее детская старательность обдает подобравшуюся душу расслабляющей нежностью. Я уже много лет пытаюсь помогать Катьке в уборке квартиры (богоданная дочь на это время спокойно исчезает), но она неизменно отказывается: «Ты же плохо сделаешь». – «Зато не ты». – «Я так не могу». Она не умеет халтурить, ибо отвечает за все. «Ты достукаешься – вот не буду завтракать!» – этой угрозой я могу добиться от нее чего угодно.

Теперь я часто любуюсь собаками – они напоминают мне Катьку своим чистосердечием и добросовестностью. В соседнем Михайловском саду я иногда встречаю туристически экипированную маленькую женщину, повелевающую двумя развевающимися колли – молодой и немолодой. Маленькая повелительница, сколь есть силенок, запускает от лопаток обломок ветки, и собаки летят наперегонки. Если первой успевает старшая, с веткой в зубах она семенит к хозяйке с торжествующей улыбкой. Зато младшая, ухватив добычу, начинает носиться радостными кругами, и старшая мчится рядом с беспомощным лаем. А потом бросается к госпоже и жалобным воем умоляет прекратить наконец это безобразие.

А у меня долго не затихает в груди болезненный спазм нежности: Катька… Она с незапамятных пор любит целовать меня в редеющие волосы и легонько нюхать при этом. Чтобы удовлетворенно кивнуть – не подменили, мол. Или досадливо покрутить носом: шампунем перебил!.. Она и сама находит в себе много общего с собаками, при виде простодушных собачьих морд где-нибудь в рекламе у нее всегда вырывается счастливый смех: уж до того собаки не важничают, не следят за выражением своего лица! Впрочем, обожает она всяческую живность вплоть до боксеров – не только собак, но и людей, – с содроганием кося в телеэкран, с полминуты она может выдержать даже удары какого-нибудь Тайсона: «Какие внимательные глаза – прямо умная горилла! Зачем только он ему ухо откусил?..» Даже тяжеловесы для нее что-то вроде детей – этот необуздан, этот трусоват, но что с них взять, с мальчишек! Ее приводят в восторг и вкрадчивые повадки тигра, и коротконогая стремительность носорога. При виде грозно скользящих узким проливом ракетоносцев она вдруг может просиять: «Смотри, смотри!» – с берега на эскадру надменно взирают две козы – им же и дела нет до мировых конфликтов: смотрят себе как ни в чем не бывало! Когда ворона ни свет ни заря будит ее, терзаемую бессонницей, своим хриплым карканьем, она обращается к ней даже сочувственно, будто к выжившей из ума бабке: ну? чего ты раскричалась, дура?..

Помню, еще в Заозерье она тревожно вглядывается в осклизлый, как груздь, «гриб» в трехлитровой банке и, быстро-быстро моргая, спрашивает у матери, моей тещи: «Почему он такой лохматый?» «Такое сачество», – умиротворенно отвечает та.