На Васильевский остров…

В тот день подобные схватки овладевали мною еще несколько раз, но я уже справлялся, зажимая рот и одновременно усиленно жуя попадавшую туда мякоть указательного пальца. Сегодня же я только вздыхаю… Не смиряются с реальностью в конце концов лишь глупцы. Но побеждают в конце концов лишь безумцы, ни за что на свете не согласные смириться с тем, что осенью идет дождь. И я, вероятно, еще жив, если мне так горько, что несколько лет назад погожей осенью пролился короткий ливень.

* * *

Прижатая к клеенчатой спинке спина сразу же сделалась окончательной скользкой, как мокрое мыло. Но сидеть прямо не было сил. Сил захотеть. С некоторых пор меня начинает тошнить, если я пытаюсь что-то припомнить через силу, но мне уже не отсечь все это рванувшее на Страшный суд по неосторожному звуку трубы сонмище теней. Я не вправе убить их вторично, ибо лишь мастурби-рование делает нас людьми, только благодаря ему мы можем хоть изредка сказать себе: мир ужасен, но – все-таки восхитителен, мир ужасен, но – все-таки справедлив, мир ужасен, но – все-таки добр в каком-то высшем М-смысле!

Так когда же это было?.. (Не сблевнуть бы…) С живой мышью на тонком черном пуловере (великолепный контраст с нейлоновым воротничком и – невозможно представить – с безукоризненным пробором в густых блестящих волосах) я осторожно направлялся в Семьдесят четвертую, поинтересоваться, к лицу ли мне эта брошь. Чтобы пересадить ее из-под батареи на пуловер, потребовалось терпение, достойное графа Монте-Кристо. Однако стоило взять ее за подрагивающие бочки, как она принималась отчаянно сучить лапками. «Ей же больно!» – запротестовала Катька, и Славка радостно округлил голубые глазищи: «Ей не больно, ей обидно!»

Солнце давно скрылось, но жар так и будет недвижно стоять, как в русской печи. На этом самом месте мы с Катькой, тоже в трамвае, точно так же ждали водителя, но почему-то у Катьки впервые не было охоты валять дурака. «Плохое настроение», – человек не имеет права так о себе говорить без понятной уважительной причины. В порядке заигрывания я вытащил у Катьки из сумочки – а, да-да, какая-то серовато-беловатая припухшая имитация крокодиловой кожи, – белую расческу. Но Катька игру не поддержала. «Тебе что, расческа не нужна? Так, значит, ее можно выбросить? Ну, что ж…» Я привстал и опустил расческу за окно. Так мы и сидели молча, а расческа белелась на этой самой мазутной брусчатке. И теперь я не могу передохнуть с закрытыми глазами, потому что она сразу же вспыхивает всеми своими зубчиками. А под ней Славка с коробком, Славка на полу, Славка с арбузом, влезший в специальные жокейские галифе с обшитым брезентом межножием, Славка на лекции, ястребино устремленный к знаниям, Славка в фетовской бороде – я не вижу только Славку в гробу, а потому и не могу похоронить его, хотя евреи хоронят вроде бы и без гроба…

А распаренный народ наконец-то занял-таки все места, и первая же стоячая тетка принялась отдуваться, разумеется, у меня над душой. Мне хочется прикрыться веками, но я еще не успел выучиться закрывать глаза на правду. Я предпочел перебросить нагрузку с измочаленной души на горящие ноги и галантным жестом указал тетке на свое место с мокрым пятном на коричневой спинке. Однако осклабился я при этом настолько неестественно, что она, расцветши было благодарностью, сразу же поскучнела. Правильно, важен не поступок – важно чувство, с которым он совершается.

Мне хочется повиснуть на скользкой перекладине, но мокрые подмышки… И на заднюю площадку не уйти – тетка еще примет на свой счет… Дернулись наконец, застучали по рельсам, все убыстряясь, – мимо книжного магазина, где я когда-то покупал петрозаводских «Братьев Карамазовых», мимо кирпичнополосого, немецкого, как мне виделось, Гаванского рабочего городка с резными деревянными кронштейнами под крышами, возведенного вместо баррикад в девятьсот четвертом-шестом годах трудами учредителя товарищества борьбы с жилищной нуждой Дмитрия Андреевича Дриля – гм, мраморная доска-то во дворе, а не снаружи… Гремим серым ущельем Гаванской, распахивается неоновое закатное небо в широком бульваре – Шкиперский проток. Окна бывших «Колбас» затянуты пыльным полиэтиленом – именно здесь мы со Славкой вместо корейки на закусь однажды размахнулись на буженину по три семьдесят, а нам завернули один трепещущий жир, и Пузя устроила такое поджатие губок и сверкание глазок… Я бы убил. Но сил нет. Я ее еще вижу, но уже ничего не чувствую. А Славка вот он, вот он, вот он, вот он… Вот он подает Катьке пальто, бедово зажав его рукав, и простодушная Катькина рука долго тычется, пока… Но огреть его по спине не удается – баскетболист!