На Васильевский остров…

Ему повезло – сравнительно недолго помахав совковой лопатой на заваливающей план за планом обогатительной фабрике, отец выискал в складированных без употребления химических книгах метод управления флотационным процессом, осложненным избыточной – забыл чем: не то щелочью, не то серой. У циклопических флотационных ушатов он и познакомился с моей мамой. А затем его карьера на базе карьера и фабрики приняла формы поистине сказочные: там была учреждена «шарашка», которую в числе полусотни прочих курировал в Москве боярин настолько ближний, что подпускал бывшего отцовского барина к ручке лишь по очень большим праздникам. За технологическую схему, разработанную при отцовском участии, зэков наградили по-царски, не то что начальство: что такое Сталинская премия в сравнении с досрочным освобождением!

Которое, однако, не помешало в сорок девятом замести отца по новой в качестве заурядного «повторника». На золотой свадьбе я спросил у него, какой день семейной жизни помнится ему самым счастливым, – он ответил без промедления: «Когда вас с мамой довез до Красноярска. Ну, все, думаю, вы уже почти у своих, а со мной теперь пусть делают что хотят: тюрьма, лагерь, ссылка…»

Смахивая с лысины очередную пригоршню пота, я снова увидел просветленное отцовское лицо, услышал мечтательный голос, произносивший эти сладостные слова: «тюрьма», «лагерь», «ссылка» – и наконец-то ощутил долгожданную трепетную нежность, нестерпимую жалость и – уж до того палящий стыд за свои злобствования, что душу мою враз отпустила крутившая ее инквизиторская судорога: да если я во имя истины не могу простить этому блаженному бесхитростных подтасовок, от которых никому ни жарко ни холодно – так пусть она проваливается ко всем чертям!

И когда – ф-фу!.. – с моих плеч свалилась эта гора, ответственность за Правду, я невесомым поплавком вынырнул из М-мира в разъедающую жару, лишь чуть-чуть поунявшуюся ближе к ночи. Чистый Джезказган… Зато здешний уголок моим дорогим старичкам выпал прямо как в Магнитогорске: хрущевки, тополя… Слава богу, заранее успел назлобствоваться – теперь запросто продержусь до утра нежным, заботливым, снисходительным… Незаменимая штука – мастурбация, когда нужно сбросить лишнее давление!

Снисходительным… Да тут не снисходительность требуется – благоговение! Пройти сквозь две войны, голод, марксизм с его культом силы и пользы, советское правосудие с его культом «Чего изволите?», тюрьмы с их ежесекундной демонстрацией, что мы ничем не лучше запертой в хлеву скотины, – да не пройти, всю жизнь идти сквозь этот торжествующий разгул неодушевленной материи, но так и не увериться, что в мире важна только сила, а по-прежнему считать самым главным мир фантомов и мнений о фантомах – что же, как не верность фантомам, и означает быть сверхчеловеком! Да, этот сверхчеловек по-детски жулит в своей жажде выдвинуть любимые мнимости на почетное место, а нелюбимые задвинуть куда-нибудь на задворки, но – внешне покоряясь реальной силе – он упорно живет и живет идеями и призраками!

Мое «я», конечно, будет сильно побогаче отцовского, но его «мы» накроет мое «мы», как какая-нибудь Австралия – крошечный тропический островок. Исключая торчащий наружу скалистый и безводный мыс Истины. Как границы нашего тела мы узнаем по той боли, которую нам причиняет столкновение с внешними предметами, так и границы нашего «мы» определяются теми образами, покушение на которые причиняет нам страдания. И в мое «мы» входит только истина – по крайней мере, стандартные средства ее отыскания (доводы в пользу неприятного отыскивать тщательнее, чем в пользу приятного). В отцовское же «мы» входят (хотя и очень упрощенно обструганные) образы всех, кто когда-либо жил, живет и будет жить на земле. Его заботят буквально все. Но – только по отдельности. А народ как целое в отцовское «мы» входит лишь один – особенно удобный тем, что его можно вроде как народом и не считать, ибо он очень долго не имел точных (государственных) границ, и если бы он их вдруг ни с того ни с сего не приобрел, можно было бы и дальше делать вид, что привязанность к нему не есть вульгарный гойский патриотизм, а нечто несравненно более возвышенное. («Даже кошке присущ патриотизм», – любит отец победительно цитировать, что ли, Окуджаву. «Даже кошке присущ инстинкт материнства», – заранее наливаясь головной болью, отвечаю я и оказываюсь совершенно прав: связь уже отключена.) Возникновение Израиля внесло вульгарную конкретику в отцовскую патриотическую платонику – оттого он и открещивается от Израиля с его слишком плотскими атрибутами: территория, армия, господствующий язык…