На Васильевский остров…

Дворничиха у родителей не из бывших, а из настоящих, а потому лестницу убирает только из поэтической прихоти. Однако сор выметен даже из цементных каверн: жильцы давно установили график уборок, и, более того, мама, пока была на ногах, вместе с бабусей со второго этажа еще и следовала этому графику. Теперь же маму заменила Катька, и ее усердие пробудило к жизни еще две квартиры – прирост сто процентов. Дома в уборочные дни, когда я предлагаю Катьке что-нибудь протереть, подмести (в Заозерье из-за моих матросских уборок сосед Васька авансом вызверивался на жену: «Имей в виду, я пол мыть не буду!»), она мне не доверяет. Иногда все же она привлекает меня к домашнему труду, тщетно пытаясь быть строгой: «Делай тщательно! – но тут же соскальзывает в безнадежное: – Раб!..» Она «пойшла в материну природу» – халтурить для нее труднее, чем усердствовать. Причем усердствовать для «людюшек» ей проще – появляется дополнительная причина гордиться собой. Главное, чувствовать себя угодной верховному фантому – своей покойной маме. Мне же угождать некому, я сам себе голова. Сам удивляюсь, как при таком безфантомье я все-таки остаюсь сравнительно еще порядочным человеком.

О, как же я мог забыть о главном своем фантоме – об истине: если человек не желает лгать, творить пакости ему вдесятеро труднее.

Хотя меня сейчас и нет, эти тощие железные перильца с жалкими потугами на украшения в виде жиденьких синусоидальных балясин, эти отливающие тусклым бетонным глянцем ступени все равно чувствительно обдирают бока моему «мы», больно ушибают его ступни – особенно правую. Я не помню, мне или брату, ненадолго вынырнувшему в реальность из-под тропика Козерога, пришла в голову идея подымать маму на пятый этаж не на клеенчатых носилках, которые на поворотах понадобилось бы ставить на попа, а на стуле. Бывалые грузчики, мы всего только позавчера, то есть лет десять назад, перевозили наших стариков, не прибегая к услугам сторонних организаций: я самолично закинул стиральную машину на загривок и попер без передышки. Так что маму мы должны были поднять и пронести легко и бережно, как поднос с фруктами. Однако, чуть оторвав ее от земли, я почувствовал на верхней губе и на лбу под шапкой неприятный пот и увидел, как такой же холодный бисер проступает на одутловатом лице брата.

А через полминуты мы уже продирались между стеной и перилами, согбенные и задыхающиеся, как солдаты в траншее, волокущие под огнем раненого товарища. Бессильно свисающая мамина нога, как мы ни надрывались, то и дело удалялась о мерзлый бетон свисающей ступней, и мама вскрикивала тоненьким голосом одинокой придорожной птицы. Сдалась мама, сдалась – прежде заставить ее вскрикнуть могло бы разве что гестапо. У нее и через сорок лет появлялось на лице выражение недоуменной гадливости, когда она вспоминала женщину, позволявшую себе взвизгивать, когда автобус на размытой горной дороге начинал скользить в пропасть: «С ней же ребенок был!..» А мы с братом и при псевдочеховских бороденках, при жлобских усах оставались для мамы детьми. Однако на пороге нашего с ним двойного инфаркта, кажется, превратились во взрослых. Да и у меня уже хватало сил думать только о том, чтобы ее не уронить. А оно, казалось, вот-вот…

На каждой площадке, не багровые, а бледные, мы останавливались перевести дух и смахнуть холодный пот (брат сдувал его с моржовых усов, фыркая, как морж). Но и долго держать маму в морозном подъезде тоже было нельзя, несмотря на две пары толстых обвисающих ползунков из забытой человечеством дешевой чулочной ткани: в отсутствии платья, замененного двумя шерстяными кофтами, слово «колготки» как-то не приходило на ум. Зато силы беспокоиться о том, чтобы ее в этом облачении не увидели соседи, оставили меня где-то после второго перегона – такова российская жизнь: прежде чем убить, она желает напоследок еще и поглумиться. Кажется, мы с братом тоже послужили орудием этой сволочи – реальности без прикрас. Мы даже и развернуть маму, чтобы свисающая нога оказалась сзади, над задними, более низкими ступеньками, догадались этаже что-нибудь на третьем.

У изношенной двери отчего дома я уже совершенно серьезно боялся упасть. И уже совсем не заботился о том, чтобы подготовить отца. Но Катька снова оказалась права: «Если ему ее даже нарисовать…» – она с проницательной хитринкой изобразила рукой некий обобщенный контур, которым с восторгом удовольствуется отец. И он действительно так захлебывался, суетился, семенил…