На Васильевский остров…

…Гипсовый, под бронзу и под потолок, осанистый Сталин на вокзальчике встретил нас с такой самоуверенностью, будто мы вернулись из семьдесят второго года в пятьдесят второй. До сих пор досадую на свое либеральное чистоплюйство, помешавшее мне осмотреть эти горы всяческих монстров и раритетов, что были свезены со всего Союза во дворец Его юбилейных даров – мне нужна была исключительно дорога в пещерный город Уплисцихе. Передвигаться здесь можно было только под руку – бесхозная девушка немедленно становилась предметом массовых притязаний. Грузинский декабрь походил на ленинградский октябрь, худые небритые грузины напрягались, пытаясь повторить незнакомое имя, и, отрицательно качая головами, терялись в тумане: я один здесь слышал про Уплисцихе. На базаре, словно чешуей, посверкивали новенькой жестью бесчисленные буржуйки, в квадратную карету скорой помощи впятером заталкивали раскорячившуюся телку. Зачуханная гостиница отдавала Колхидой, покуда я на свою голову не догадался, что «Колхети» означает «Колхозная». В шестиместном Юлином номере не было воды, зато не было и соседок. Пользуясь случаем, я после кратковременной борьбы разъял полы этого самого халата и впился в ее жидковатую, но невероятно дурманящую грудь, опускаясь все ниже по ее мальчишескому животу гимнастки, пока она не попросила жалобно: «Не надо, я же здесь не моюсь…»

Этот жалобный голосок и через четверть века пронзил меня такой мучительной нежностью, что я поймал ее руку и прижал к губам – пожалел волк кобылу. К моему удивлению, она воспротивилась лишь в самое первое мгновение. Однако ветхую отцовскую ковбойку – явно повеселев, с убыстрившимися движениями – она протянула мне все-таки с прежней воркующей ворчливостью: «На, переоденься! А то еще простудишься – отвечай за тебя…»

Опасаясь, что удалиться для переодевания будет выглядеть жеманством, я стянул мокрую в яблоках безрукавку здесь же, в кухне, и она немедленно распялила ее по лупящейся стене над газовой плитой. И, обернувшись ко мне, остолбенела, разглядевши мой втянутый рубец: «Это тебя так?..» «Я уж и забыл давно», – досадливо отмахнулся я: мне не хотелось, чтобы она отвлекалась сам не знаю от чего. Поняв, что я не кокетничаю, она переключилась на былую игривость: «У тебя теперь тоже талия с напуском». И вдруг провела холодным пальцем по моему правому боку: «Толстенький стал, как поросеночек». Я изобразил смущение и в «бесхитростной» манере ответно потрогал ее талию указательным пальцем: «Ты тоже вроде бы не похудела». Я опасался (но, кажется, и надеялся), что Юля в своем стиле отвильнет, как норовистая кобылица, – однако она спокойно позволила моему пальцу спружинить о наросший жирок. «Да уж, не похудела, – с саркастической гордостью подтвердила она. – Ем одни макароны..! – И ворчливо захлопотала. – Давай, давай, садись, я чай поставлю, есть хочешь?»

Это была наша старинная игра: то она начинала изображать ворчливую хозяйку, то, наоборот, я капризного деспота: «А что у тебя есть? Что это за колбаса? Почему такая холодная? Ты должна была заранее… Кто же на таком блюдце подает!..» – эта роль требовала вальяжно развалиться на стуле, но спинка при первой же попытке поползла, и я уселся поскромней. Однако она сновала взад-вперед с прежней готовностью, все так же сокрушенно приговаривая: «Тебе надо что-то делать с твоим характером, ты же совершенно невыносим!»

Ее простодушие все нагнетало и нагнетало в моей душе стыд за творимый мною обман – одновременно с желанием искупить его все более и более достоверным исполнением своей роли. И нарастающим чувством нелепости – ведь не роли же разыгрывать брел я сюда, разбитый полубессонной ночью?.. Вдруг я заметил, что сонной отравленности во мне уже давно нет как нет.

– Я невыносим только потому, что женщины вообще ненавидят порядок, – тон заигрывающего умничанья.

– Щас! Это вы, мужчины, ненавидите порядок!

Хорошо. Готовность обсуждать противостояние полов есть первый шаг к их сближению.

– И «щас», и всегда. Когда я в первый раз пришел пьяный на школьный вечер, кто, ты думаешь, был в восторге, оторвы? Нет, девочки-припевочки. Да и в университете…

Я снова вспомнил, как однажды ночью в подпитии забрался на строительный кран и – не возвращаться же без трофея – вывернул на его макушке огромную лам-пищу, – так даже Пузя была в восхищении. «Страшно…» – благоговейно произнесла она, когда наши лица в пылании этого глобуса засветились магнием. Пришлось – не карабкаться же с нею обратно – бахнуть ее в унитазе – от взрыва заложило уши.

– Вот-вот, ты и об университете всегда вспоминаешь какие-то беспутства. А я – лекции, преподавателей… Мне так нравилось учиться!

– Я вообще обожал все науки. Но не вспоминать же о том, что ты дышал.

– Юлиана! – послышался хриплый крик из квартирных глубин.

– Папаша… – со снисходительной досадой, словно речь шла о ребенке, улыбнулась Юля и ускользнула, прикрыв за собой стеклянную дверь, полузатянутую прикнопленным обойным листом.