На Васильевский остров…

Тяжелая грудь ее была уж слишком чужая – я постарался расслабиться, закрыв глаза и поглаживая ее нейтральные плечи. Кастрюля над ухом то умоляюще призывала на помощь, то вдруг умолкала, чтобы я начинал прислушиваться, не стряслось ли там чего, не гремят ли стулья, однако в конце концов я сумел возвыситься над мирскою суетой. «Гадость», – с прежним аппетитом констатировала Юля, отирая платочком с языка белоцветный яростный сок. Ее подшучивания прежде оставляли меня совершенно безмятежным, ибо во всем телесном даже истинно гадкое вызывало у нее разве что юмористическое отношение, а уж во мне-то абсолютно все требовало уменьшительно-ласкательных суффиксов – и попочка, и геморройчик. Помню, изрядно подзастывшие, но все не желающие уходить друг от друга в одежду, возлежим на локте под сосцами Победы, и она увлеченным шепотом рассказывает, как ее ревновавшая ко мне школьная подруга, старавшаяся понезаметнее кивать мне своей четырежды застегнутой заколками черной лакированной головкой, пыталась отбить у нее охоту к половым отношениям, не догадываясь, сколь глубоко я уже проник в Юлину жизнь. Подруга только что вышла замуж и предостерегала Юлю, что у настоящих мужчин все совсем не так, как в Эрмитаже, – он у них твердый, большой и красный. «Не такой уж и красный, – мимоходом скосила она глаза и ласково определила, – сиреневенький. И почему она считает, что оргазм у мужчин противный? Мне, наоборот, всегда тебя очень жалко, мне кажется, что ты мучаешься».

Но сейчас мне было ужасно неловко в голом виде, да еще при поддельной чеховской бородке, лежать перед малознакомой голой теткой с расплывшимися боками и золотыми клычками ростовской спекулянтки вокруг сверхоптимистических американских зубов, крупных, как фарфоровые изоляторы.

– Ты потный, как японец, – поддразнила она меня Юлиным голоском, и глаза ее среди врезавшихся еще глубже морщинок засветились таким озорным счастьем, что стыд начал жечь даже кисти моих рук: она смотрела на меня сквозь украшающий кокон любви, я же разглядывал ее в безжалостном свете правды.

Да кой черт правды – мне ли не знать, что ее нет, что все определяют субъективные ассоциации: зубы желтого металла такой же повод растрогаться, как и передернуться. Жуткое дело: похоже, мой свет правды на самом деле свет тайной неприязни и больше ничего!.. Ужас…

– А у тебя неприлично счастливый вид, – с «доброй» улыбкой выговорил я ответный пароль, и она, ослепленная и оглушенная своим фантомом, счастливо расхохоталась. Прямо вылитая Юля.

Шлепнув меня сначала одной, а потом другой тяжелой грудью, она (они обе – Юля и проглотившая ее чужая тетка) забралась «к стеночке» и замерла у меня подмышкой, предварительно попытавшись ее взбить, как подушку, – к чести моей, я никак не дал знать, что начинаю нависать над полом. Что-нибудь через полминуты она принялась переукладывать меня поудобнее, и я тоже принимал это с полной готовностью. Она всегда любила меня вертеть и перекладывать, чтобы полнее насладиться обладанием. Иногда едва ли не нарочно накрывалась с головой, чтобы с воркующим недовольством – «Закопал!..» – тут же выпростаться из-под собственной полы.

На глаза мне попались ее ступни с такими же полированными бугорками на разросшихся суставах, как у Катьки, только сейчас открыв мне, что и на мне бесконтрольным образом разрослось несколько подобных диких наростов. Я покосился на Юлю и увидел, что глаза ее безмятежно закрыты, а уголки немножко размазанных за свои пределы губ блаженно приподняты вопреки монотонному кастрюльному сопровождению. В порыве нежности и сострадания я перецеловал бы ее от блаженных губ до полированных суставов, но – я не мог доцеловываться до нее сквозь уже начавшую прилипать ко мне, теснящую меня к обрыву бесцеремонную тетку в протуберанцах крашеных седин. Которой и теперь не лежалось.

– Самое лучшее, что ты мне давал, – это даже не наслаждение, – спешила наоткровенничаться из нее Юля, и от звука ее голоса у меня снова холодело в груди. – Хотя мне всегда казалось, что я тебе недоплачиваю… Но самое лучшее было – успокоение. Умиротворение даже. Я уже с утра все делала со счастьем – подметала, мыла посуду… – Свободной рукой она успевала бегло обрисовывать и успокоение, и подметание, и мытье посуды. – Понимаешь? Я ни против никого в мире ничего не таила. Мы же всегда из-за чего-нибудь напряжены, а с тобой я испытывала абсолютный покой, с тех пор я ничего подобного не знала. Я даже и любила, может быть, больше себя, какой я с тобой становилась!

– Все наркоманы любят свое состояние, а не героин

– Нет, тебя я тоже, конечно… ты был такой лапочка, такой романтичный и вместе с тем такой добрый… Почему ты такой напряженный? Ты же весь дрожишь! – Рука, обрисовывавшая мою романтичность и доброту неопределенно округлыми движениями, внезапно замерла.

Начавшееся протрезвление вернуло ей обычную наблюдательность.

– Да нет, не обращай внимания, просто я от тебя отвык… но я еще привыкну, привыкну!

– Так ты что, все время был такой стиснутый? – Как ее кулачок.

– Ну, как тебе сказать… Еще эта кастрюля…