На Васильевский остров…

Храм крестоносцев подлинностью своей грубой асимметричной резьбы что-то подраспечатал-таки во мне, но длинная каменная плита, на которую было якобы уложено тело Христово, выпуклый, как мозг, камень Голгофы, который можно было потрогать сквозь отверстие в заурядной церковной раззолоченности, а этажом ниже еще и череп Адама, на который по случайному стечению обстоятельств протекла кровь Распятого… Казалось бы, все эти вещдоки должны были будить только недоверчивость, однако народ почтительно выстраивался в очередь, чтобы погреть ладони о святые камни («Осторожно, здесь может быть масло»).

За еще одними воротами я оказался в пустыне асфальта, камня, глины, и реальный ручеек Кедрон, Масличная гора, Гефсиманский сад почти ужаснули меня своей заурядностью в сравнении с теми поистине неземными фантомами, возведенными человечеством вокруг этих имен.

Пытаясь зачерпнуть из самой глубины, добираешься до песчинки, на которой наросла грандиозная жемчужина.

Даже и здешний храм – ничто против соборов Кельна и Рима, равно как и живопись его до оторопи беспомощна после Микеланджело и Рафаэля, хотя и они слишком уж конкретны в сравнении с безбрежностью тех туманностей, кои дарует нам воображение. Пожалуй, лишь могучие древние оливы, изваянные из одних только каменных складок, дышали здесь подлинностью. Какие же бастионы веры нужно возвести в душе, чтобы их не обрушили эти нищенские вещдоки!

Но тысячу раз золотившийся на плакатах купол мечети Омара восходил над крепостной стеною все-таки впечатляюще. Я показал его обеим своим спутницам, но было тяжело на душе, что они так и не желают глянуть в сторону друг друга.

В воротах меня притиснула к стене рысящая толпа арабов, спешившая доставить туда, откуда спешить уже некуда, подрагивающее ступнями тело на дощатом помосте с низенькими бортами. Отряд еврейских молодцов с автоматами, решительно прорезая посвистывающую им вслед усатую уличную сутолоку, стремительно углубился в арабский квартал, я последовал за ними. Но вскоре они блокировали какую-то боковую щель и вступили в энергичную перебранку с каменной лестницей, уходящей во тьму. Мне оставалось либо стоять болваном, либо идти дальше – возвращаться назад было совсем уж глупо. Я двинулся вперед и очень быстро обнаружил, что я единственный здесь европеец, при чьем появлении усатые мужчины выжидательно умолкают, а хвост пацанья неуклонно растет и возбуждается. Стало интересно. Я решил, что столь значительной фигуре придется к лицу скромное достоинство – с ним я и выбрался из вечных сумерек Востока средневекового в пестроту и истошные зазывания Востока туристического. И тени мои снова возникли только здесь.

А у черного куба священного надгробия Герцля моя М-глубина окончательно распечаталась. До меня вдруг дошло, что я оказался современником и почти очевидцем чуда (тени почтительно прислушивались – Катька рядом, Юля в отдалении). Вдуматься только: какой-то древний фантом богоизбранности, овладевший полудиким племенем, сопровождает его в победах и разгромах, изгнаниях и передышках, в истреблениях и процветаниях; текут века за веками, меняются страны, одежды, языки, профессии, но фантом живет и живет, и однажды кучка рассудительных господ в сюртуках додумывается до того, чтобы собрать его наследников, наводящих друг на друга оторопь диковинностью своих манер, на потерянной родине, от которой остался один только звук. И вот сказка обретает скромные черты небольшого общественного движеньица, обрастает конгрессами, петициями, умеренными пожертвованиями, декларациями и т. д., и т. д., и т. д., но однажды, соединившись с другой, столь же нелепой сказкой – социализмом, обретает прокаленное в огне одержимости боевое острие, а жизнь между тем плодит все новые, разумные якобы причины потомкам сказки воротиться к ее истокам, хотя почти каждому в отдельности переселение сулит гораздо больше тягот, чем выгод, но чарующая химера отыскивает для себя все новые орудия среди предусмотрительных и энергичных, – и вот наконец я стою на холме у могилы сюртучного основоположника, а подо мною рычат машинами, торгуют, производят, ссорятся и мирятся тысячи и тысячи практичных человечков, свято убежденных, что собрала их сюда исключительно жажда благополучия…