На Васильевский остров…

Катькин фантом витал рядом, а Юлин двигался по соседней улице. Я бродил по Тель-Авиву до темноты – я понимал, что своим присутствием лишь создаю Дмитрию дополнительные унижения. Я уже не мог ступать на свои артрозные ступни и старался переносить тяжесть на их, так сказать, ребра, словно подщетиненный очарованный странник. Я обошел и открытую солнцу и ветру набережную со скромными, но элегантными небоскребами, и утопающие в зелени узкие улочки белого субтропического городка, многократно подпоясанного ленточными балконами (любимый строительный материал массивных оград – галечно-цементный козинак). Попутно убедился, сколь трудно было бы строить национальную еврейскую культуру – формировать фантомы ее деятелей на чужбине, когда нет возможности называть улицы именами Бялика и Черниховского. Для истинного, то есть антиго-сударственно настроенного интеллигента многовато сионистских вождей, но – без этих генералов и министров не было бы и того целого, внутри которого только и возможна монументальная пропаганда личностей истинно Великих – фантомотворцев.

Натыкался я и на казахстанские глинобитные лачуги у подножия уносящихся в недосягаемую высь блистающих небоскребов, а к вечеру забрел уже и в самый настоящий Магнитогорск – мазутный асфальт, гаражи, ремонтные мастерские… Ну, разве что горластые восточные люди сдвигали картину куда-то поближе к Баку. Вот только попадающиеся на каждом шагу солдаты с автоматами и без – девушки, в таких же защитных хабешных штанах, придавали картине своеобразие. Иной раз видишь сзади: бредут в обнимку два солдата, потом остановятся и – взасос…

Одно было плохо – в присутствии Юлиного фантома я не мог все это показать Катькиному. Тем более что показывать пришлось бы вместе с семейной жизнью нашего сына. Мне только грезилось, как Катька, вырвавшись с судьбоносных переговоров на похороны какого-нибудь доперестроечного сослуживца, произносит у его гроба такую речь, что рыдающая публика единодушно признает ее его любовницей, затем, сморкаясь, изо всех сил зажмуривая заплаканные глаза, из крематорского туалета звонит по мобильнику: «Пусть составляют протокол согласования!» – и набирает еще один номер: «Обои без меня не покупайте» – в ее кабинете, она считает, уже неприлично принимать серьезных заказчиков. И я в эту минуту тоже блуждаю в ее М-мире далекой чарующей грезой, и она вместе со мной ждет вечера, чтобы сказать мне в трубку нежное «приветик», и я буду врать, что все хорошо… Если женщины окончательно утратят наивность, робость и восторженность, мужчины тоже потеряют остатки благородного мальчишества. Дмитрий… это так тяжело – жить, не будучи ничьим фантомом. Зато и супружница, окончательно лишив его иллюзий, тоже когда-нибудь, как и Пузя, падет жертвой его трезвости.

Но что-что, а пацанчик у них был действительно чудный – подлинность удостоверялась той болью, которую у меня вызывал каждый взгляд на него. А когда я однажды подглядел, как он рассматривает в зеркале свои зубы, приборматывая: «Дареному коню в зубы не смотрят…» Свершилось – мой внук говорит по-русски с легким акцентом. Зато, лишь разговаривая о нем, мы с Дмитрием могли смотреть друг другу в глаза. Поэтому, с петухами отправляясь в Ершалаим, я чувствовал, что мы оба заслужили эту передышку. Я уже совсем не желал жить полной жизнью – это слишком больно. Но оказалось, что вместе с болью отсекается и красота.

Поэтому не стану живописать дорогу до Иерусалима в сопровождении трогательной укоризненной тени – ну, скажем, похоже на Крым, только хвойные на холмах – то желто-сыпучих, то крепких, как орехи, – уходили в высоту регулярными ярусами. В одном месте на пригорке возникли и исчезли раздолбанные машины типа наших «Урал-дрова» – остатки какого-то исторического сражения; наследники же боевой славы с автоматами и вещмешками не переставая трепались по мобильникам. Пролетая над желтой каменной долиной, на противоположном откосе я успел прочесть высеченные на камне русские слова «Сады Сахарова». Он, кажется, заступался и за отказников, стало быть, его фантому еще и здесь жить да жить.

Стену Ершалаима мы все тысячу раз видели в теленовостях, но тьма, пришедшая вместе со мной со Средиземного моря, превратила ее в Белгород-Днестровскую. В бесконечных под сводиками и куполками коридорах, увешанных пестрой сувенирной дребеденью, я набрел на русскоязычную экскурсию, повторяющую крестный путь Спасителя – все его остановки именовались почему-то «станциями» и указывались с точностью до метра. Публика почтительно осматривала священную пустоту.