На Васильевский остров…

Не хватало еще угодить под машину: реальность знать не желает наших фантомов – честь, справедливость, красота, – она не прощает только неосмотрительности, презрения к ней самой. Выждав просвет между вжикающими машинами, я пересек набережную Макарова увесистой трусцой и на поребрик взобрался с усилием, как будто отяжелел не на пять, а на пятьдесят кэгэ. Тучков мост… Я даже вздрогнул, когда, не успев одеть его в привычный ореол, случайно увидел из троллейбуса Юру, шагающего по мосту сквозь редкую метель в слишком длинном (шинель Дзержинского), слишком давно купленном потертом пальто и шапке с пружинящими, словно подбитые крылья, опущенными ушами – хорошо еще, верх был не кожаный, пенсионерский, а, как полагалось, черно-бархатный, хотя и с проплешинами. Я сразу понял, что Юра шагает из фирменного, отделанного цветным деревом магазина на Петроградской, где продавались кубинские сигары; Юра умел раскуривать их так, что даже отпетый циник забывал о его доходе в двадцать рублей, ежемесячно присылаемых матерью из далекого Магадана. Этого короля первым начал играть Славка, чем с нашей помощью и доломал Юрину судьбу, придав его персональному фантому некое внешнее правдоподобие. Юра желал быть Печориным в демократическом обществе, принципиально не допускающем аристократизма, не позволяющем даже сановникам передавать по наследству свои чины и владения. Юре-то и с самого начала было западло, будто школьнику (тем более уже в третьем престижном вузе), ездить на занятия, выходить к доске, выслушивать неодобрительные замечания, – чтобы держаться с преподавателями по-свойски, нужно было до этого пахать с не менее унизительным усердием; когда же после академки Юра оказался в одной группе с нами, в общаге его почитателями, а на факе хозяевами жизни, беспечно блиставшими и у доски, и в репликах с места… Но и после отчисления Юрины унижения не прекратились: пришлось подкармливаться за счет наших батонов, пришлось скрываться от коменданта, а потом уже и от милиции – «тунеядка» грозила тюрьмой… Сколько же неординарного народа погубили эти фантомы!..

Господи, совсем выжил из ума – я балансировал по кромке тротуара. Уж не по этому ли самому поребрику я тогда никак не мог пробежать больше пяти-шести шагов (зато только подумал – и взлетел обратно) после стакана портвейна? (Была такая манера – шел мимо и шарахнул стакан.) Катька наблюдала за моими пробежками с умильным неодобрением взрослой тети. Чумазые весенние работяги откачивали из люка какую-то дрянь – я, конечно, не мог не пробежаться и по глотательным вздрагиваниям их ребристого шланга. Делать, что ли, нечего, сквозь треск насоса рыкнул на меня один чумазый. Ты же неправильно лопату держишь, укоризненно проорал я в ответ, и он, на мгновение остолбенев… Глупый мальчишка, с грустной нежностью сказала Катька, когда мы удалились из зоны акустической досягаемости, и я разлегся в этой нежности с еще большим комфортом.

И умная, и своя – не то что эти бонтонные ленинградки (сейчас бы я подумал «бонтонные еврейки»).

Наконец я догадался взять у Катьки сумку. «Ого!» – «Да, тяжелая, одиннадцать метров». – «Уже и вес начали мерить метрами?» Оказалось, это были занавески для какой-то ее белорусской родни. Мы уже бессознательно нащупывали путь к физическому сближению – начинали осторожненько касаться изнанки наших жизней: родня, ее бытовые нужды и привычки… (Незадолго до этого я с почтением выслушал, что некоторые женщины перекладывают свои вещи какими-то ароматными подушечками, чтобы хорошо пахнуть.) «Моя мама неаккуратная женщина, – с грустью призналась Катька. – Может что-нибудь вторкнуть и потом два дня искать. Но, – спохватилась она, – белье у нас всегда было очень чистое». (Изредка заглядывая в шкаф, я всегда растрогиваюсь, взирая на аккуратнейшие стопочки; Катька тоже обнаруживает мои следы с умильным неудовольствием: «Уже рылся!») Мы как раз перебежали через набережную к этому вот устью Волховского, где теперь расположилось постоянное представительство новорожденной Республики Саха «Бастайааннай бэрэстэбиитэлистибэтэ». А вот и тысячу раз истоптанная брусчатка – черные полукружия, как в переспелом подсолнухе, – Тучков переулок. Эта арка – вроде бы проходная до Съездовской линии, – на месте ли стойкий одноногий Аполлон на внутренней стене?

Но от компашки тинейджеров прямо к моей подворотне направились потный волосатый птенец и отклеившийся от багровой девахи раскормленный загривок под прозрачным ежиком. «…Пос-с-сать!..» – просвистело с такой удалью, словно они намеревались вплавь пересечь Геллеспонт. Подружки проводили героев припухшими улыбками. Когда-то я ни за что бы не изменил маршрут – имею право! Но сегодня для меня право – лишь то, что могу и хочу защитить. А для всякой погани у меня нет чести: найду выгодным пробежаться на карачках – пробегусь, как на тренировке.