На Васильевский остров…

Вечером я разыскал уединенный, но исправный телефон-автомат и с колотящимся в левом виске сердцем набрал номер Орлова. «Слушаю вас», – отчеканил он задушенным железным басом, когда я, запинаясь, представился (запинания не были притворными – просто я почел разумным не слишком наседать на них). И я рубанул прямо, по-солдатски, что я не мыслю работать где-то в другом месте, но я уже разменял четвертый десяток (тридцать один – это же четвертый десяток), у меня семья, больные дети, жалобно лепечущие: папоцька, хлебуска… Орлов тоже не стал вола вертеть: «Мне передали, что ты везде звонишь, будто я на тебя в ВАК настучал». И прибавил с мужественной скорбью: «Мне так обидно стало…» Я задохнулся совершенно искренне: «Ах, сволочи!..» «Сволочи?» – усмехнулся он. «А кто же?! Но… – я подавил нестерпимое желание заложить Антонюка. – Люди, близкие к вам, задавали мне этот провокационный вопрос». «Близкий человек у меня один, – он назвал имя той, кого считали его любовницей, хотя физические его возможности оставались проблематичными. (Притом что жена у него была. Но сын, аспирант московского факультета вычислительной математики и кибернетики – вычислительной кибениматики, – болтали, был приемный). – А остальные приползают, только когда кусок хотят ухватить. Схряпают, урча, где-нибудь в углу и за новым приползают. Ты представляешь, когда я кандидатскую защитил, для меня ставки младшего научного сотрудника на матмехе не нашлось, я два года в НИИ приборов и автоматики протрубил! И сейчас из меня зверя какого-то делают – а я что, у кого-нибудь ставку отобрал?»

Хотя Орлов вполне владел своими порывами искренности, думаю, в тот раз он говорил правду: сильно невеселое было у него мнение о человеческой природе – люди и сердиться-то могут только из-за ставок. Но он не видел смысла приходить в уныние, оттого что осенью идет дождь: с волками жить – по-волчьи побеждать. Деньги, однако, на любую коллективную акцию он отваливал с фантастическим размахом. С тою же широтой он завершил и наш разговор: «Ладно, забыли. Мы собирались подать представление на двух старших научных сотрудников – подадим на трех».

Благодарность я могу выразить чем угодно – только не ложью самому себе. Я действительно думаю, что человек этот мог бы войти в историю как один из тех легендарных атомных или космических боссов, которые, помимо формул, умели вникать и в литейное производство, и в прокладку дорог, и в верховные интриги. Но – при его презрении к истине, этой фантазии белоручек, – мог он и раскрутить грандиозную аферу вроде лысенковской: он уважал законы социальной реальности – истина есть то, что поддерживается господствующей силой. «Наш мозг кормит наше тело», – как-то оборвал он попытку разглагольствовать о великой миссии математики. Я-то, восторженный молокосос, и впрямь разделял тогдашнее помешательство на оптимальном планировании: а что – сформулировать цель и идти к ней кратчайшим путем, – это когда еще я осознал неустранимо трагическую природу человека: ему требуются сразу десятки взаимоисключающих целей, это когда еще я почуял неустранимую хаотичность социального бытия: любая достигнутая цель тонет в лавине непредсказуемых последствий… Неужели не знал этого Орлов, вешая лапшу городским властям? Он не удостаивал этого знать – даже заниматься представлениями сэнээсов ему было интереснее.

Батькало подписал их все, кроме моего. Затем Орлов поручился, что я не уеду в Израиль (я и не собирался: на шахматных матчах я болел за евреев исключительно назло советскому начальству). Затем новый проректор Павлов, решивший наконец навести порядок, отказал всем, кроме меня (остальных промурыжил целую неделю; бывший подпасок сегодня возглавляет посредническую контору, держится при встречах приятельски-покровительственно. Он вполне оправился от былой бескормицы; услышав, сколько сейчас получает профессор, расхохотался с неподдельной веселостью: «Я и не знал, что такое бывает!»).